С этими мыслями он стоит, привалившись спиною к колонне, а прочие духи таращатся на него. Впрочем, нет, не духи. Теперь он припоминает – все они живы. Живы и говорят, только он не может их слышать. Вокруг только шепот – призрачный, нереальный.
Все в недоумении: отчего он не разговаривает с ними? Да, именно так делают живые – говорят, беседуют, подтверждают свое бытие словом. Но если Тиресий был слеп, то человек, носящий его имя, нем. Не может, не смеет заговорить.
Челюсти его стиснуты накрепко, до боли в зубах. Слова бьются в груди, точно птицы в неволе, в отчаянии, в ужасе рвутся наружу, но он держит их в себе, и за то они терзают его когтями да клювами, и кровь его струится из тысячи незримых ран. Но нет, говорить он не может. Если он подаст голос, если издаст хоть звук…
«Вы настоящие?» Вот что он хочет знать – отчаянно, больше всего на свете. Если они настоящие… если бы убедиться в этом, возможно, ему и хватило бы храбрости…
Нет. Храбрости в нем ни на грош. Храбрость его мертва, сломлена пытками этого места. Слишком уж много он видел – того, что придет, или того, что пришло, или того, что может прийти, или того, чему не бывать вовеки. Разницы он больше не чувствует. Если есть разница, значит, выбранные им решения чего-то стоят. В том числе и ошибочные – ведь ошибаться свойственно каждому.
Огонь. Повсюду вокруг – лишь огонь, пепел и кровь. Танцоры исчезают. Рушатся стены, камень дробится в пыль, небо идет на битву с землей. Он крепче и крепче зажимает руками глаза и уши, бьется всем телом о твердь колонны… Что это? Он вскрикнул?! Когти страха вцепляются в горло. Ни звука. Ни звука. Все беды, все зло – от слов; зла не приносят лишь речи, где нет ни единого слова.
Со всех сторон на него таращат глаза, смеются, но он ничего не слышит.
Безмолвие душит. Может, заговорить, и делу конец?
Но нет. Он не может. Ему не хватает сил. Слишком уж много утрачено. Тот, кто ему нужен, ушел, ушел безвозвратно. Он одинок, нем, лишен воли к действию.
Об этом она позаботилась.
Свернувшись, сжавшись в комок на каменном полу, не зная, где улегся, и не заботясь об этом, он стискивает дрожащими пальцами горло. Птицы рвутся на волю, стремятся в полет. Но он должен держать их внутри, взаперти – там, где они не причинят зла никому, кроме него самого.
Разумеется, все это ненастоящее. Однако грезы тоже могут убивать.
Лондонский Тауэр,
9 апреля 1590 г.
Яркий свет отзывался резью в глазах, но Луна не желала выказывать муки.
– Тиресий. Провидец. Прорицатель королевы. Не велите ли вы ему…
Нет. Какое там «велите» – требовать подобных вещей она больше не вправе.
– Не попросите ли вы его заглянуть ко мне?
Ответом ей был грубый хохот. Голос сэра Кентигерна Нельта рокотал на октаву ниже баса сестры, а звучал вдвое отвратительнее. Под стать голосу был и хозяин – от грубо вытесанного лица и вплоть до жестокого нрава. Быть может, он даже не удосуживался передавать ее просьбы по адресу, однако иного выхода у Луны не имелось.
Первым из адресатов был Видар. Да, она уже в долгу перед ним, но ради того, чтоб выбраться из этой темницы, посулила бы и большее. Впрочем, он не пришел. Не пришла и леди Нианна, чему Луна ничуть не удивилась. Еще она состояла в неплохих отношениях с прежним валлийским послом, буганом[24] по имени Дриз Амсерн, но Тилвит Тег[25], не желая, чтоб кто-либо подвергался разлагающему влиянию Халцедонового Двора слишком уж долго, меняли послов регулярно. В свой черед отбыл восвояси и Амсерн. Ну, а сестры Медовар попросту не имели никакого политического веса и ничем не могли бы помочь.
Королевский провидец был последним, кто пришел Луне на ум.
Повинуясь жесту сэра Кентигерна, тюремщики-гоблины навалились на тяжелую створку бронзовой двери и вновь затворили темницу.
Действительно, внутри царила непроглядная, абсолютная тьма. Защита от человеческой веры давно развеялась, и это все, что Луна могла бы сказать о том, сколь долго сидит взаперти, а уж когда сможет выйти на волю – если, конечно, такое случится… о сем она даже не подозревала. Халцедоновый Чертог не простирался за пределы лондонских стен, однако Тауэр находился внутри и также имел отражение под землей. В эти темницы Инвидиана бросала тех, кто вызывал ее особое недовольство. И если смертный, лишенный пищи, вскоре умрет, а без воды умрет и того скорее, то с дивными дело обстояло иначе. Их угасание могло тянуться годами.
«Луна и Солнце, – думала Луна, сидя во тьме, – когда я успела сделаться столь одинокой?»
Ей не хватало… пожалуй, ей не хватало всего на свете. Вся фальшивая, ложная жизнь, созданная Луной для себя самой, вмиг обратилась в прах. Ей не хватало даже Анны, хоть в этом и не было ни малейшего смысла: на самом-то деле никакой Анны никогда не существовало.
Все это будило воспоминания, давным-давно похороненные и забытые. Не только о недавней жизни при дворе Елизаветы, но и о той окутанной дымкой тумана – как же давно это было? – эпохе до ее появления в Халцедоновом Чертоге. Луна уже не помнила, где жила в те времена, кто окружал ее, но знала: та жизнь была иной. Проще, мягче. Отнюдь не сплошной смертоносной интригой.
Как же она устала от интриг! Как же устала от того, что рядом нет тех, кого от чистого сердца можно назвать друзьями…
– Слишком много бренного хлеба смертных, – прошептала Луна самой себе, просто затем, чтоб разогнать тишину.
Год жизни среди людей изменил ее, сделал мягче. Заставил пожалеть об утрате таких бренных вещей, как дружеское тепло и товарищество. Теперь она изобретала, сочиняла воспоминания, подобно Тиресию, с головой уходя в грезы, скучая по небывалому, невозможному миру.
Хотя это, конечно, неправда. На свете существуют иные дивные – те, с кем вполне можно дружить. Сестры Медовар – живое тому доказательство.
Существуют, да… но только не в стенах Халцедонового Чертога.
И если Луне хочется уцелеть, позволять себе подобных фантазий нельзя.
Луна крепко стиснула зубы. Чтоб избежать чужих козней, прежде всего нужно отыскать путь на свободу. Иначе – никак.
За дверью темницы зазвенели ключи. Замок лязгнул, заскрежетал, и
