— Чему? Гражданскому и уголовному праву, чтобы меньше нарываться? — сердито спросила Лейтис и дернула плечом.
— Магической фармацевтике, — серьезно ответил Эйдан и погладил ее ладонью по животу. — Я уже давно думаю, что тебе… посоветовать, чтобы это было осмысленно и могло тебе понравиться. Вот сегодня, кажется, надумал что-то стоящее. Я считаю, что твои способности заслуживают достойного применения. А еще мне нравится представлять, как ты бы утерла нос и Хоббу, и врачу Крейна, если бы тебе хватало знаний объяснить, как твоя штука работает. Я бы тобой гордился. Но можем и впрямь потом об этом поговорить… прости меня, что этот разговор выходит таким… нерадостным. Я хотел, чтобы он был совсем другим, — он протяжно вздохнул, сильнее вжавшись ей в спину носом. На сердце было тяжело, а в груди муторно. Он ощущал чувства Лейтис, которые мешались с его собственными, тоже тоскливыми. И когда через все это прорывались остальные эмоции, знакомые, привычные — радости, восхищения, нежности к ней, которые он не мог не испытывать даже сейчас, это было почти болезненно. Хотелось вжаться в нее целиком и повторять бесконечно: прости, я тебя люблю, моя девочка — и другие совершенно бессмысленные глупости. Просто от общей надрывности происходящего, от невыносимости всего. Когда Лейтис обижалась, отстранялась от него — это было почти так же жутко, как обвинение в покушении. Как то, что с нее могли снять ошейник.
— Я не знаю, что говорить… и зачем, — тихо ответила Лейтис и умолкла, как-то резко проваливаясь в беспросветное отчаяние, которое накрыло и Эйдана: тяжелое, оно накрывало с головой. И он не стал от него запираться, впустил его в себя, позволил растечься внутри, чтобы, насколько это возможно, ощутить ее состояние, быть с ней в нем. Он никогда так не делал, у него раньше ни с кем не было такой сильной связи, ничего, хоть отдаленно похожего на нее, но почему-то Эйдан был уверен, что нужно именно так, что это правильно.
— Не говори, — тихо сказал он, развернул Лейтис к себе, устроив ее голову на своем плече, снова крепко прижал к себе. Двигаться было трудно, будто он преодолевал сопротивление воды. Говорить тоже. Все было трудно, и Эйдан не мог не думать, что ей сейчас еще труднее, может быть, намного. Но так было немного лучше, когда он прижимал ее к себе, так было теплее, и он надеялся, что и ей тоже. — Ничего не говори, молчи, а я буду тебя обнимать вот так. Так и будем лежать, долго-долго, потом Тэвиш начнет волноваться, придет сюда, будет спрашивать обеспокоенно, что происходит… А я ему скажу, что все хорошо. Просто я в тебя врос. Как деревья, бывает, врастают в ограду, так что остается только дерево спилить и ограду поломать, чтобы разделить их, потому что они уже одно целое. И все хорошо, потому что так и должно быть, потому что мы и должны быть одним целым, всегда… И лежать вот так с тобой — все равно лучше, чем что угодно без тебя. Так что все хорошо. И пускай все остальное катится куда угодно, яматанцы с контрактами, Хобб с повестками на судебное заседание, Тэвиш со сметой расходов на месяц, супермаркет со стейками — хоть весь мир. Я буду лежать тут с тобой, сколько будет нужно. Потому что весь мир без тебя не имеет смысла, — он едва ли понимал, зачем несет этот бред, откуда его вообще берет, просто говорил то, что шло на ум, потому что от этого отчаяние… наверное, светлело. Внутри него — превращалось в щемящую грусть, в нежность, в любовь, в очень много любви, которой он хотел укутать Лейтис со всех сторон, и впрямь врасти этой любовью в нее, как корнями, вплавиться, чтобы она была с ней всегда, каждую секунду. И надеялся, что она хоть немного это чувствует, то, что чувствует сейчас он.
А потом он замолчал, и они так и лежали, наверное, целую вечность по ощущениям Лейтис, которые Эйдан сейчас хорошо улавливал, как никогда. Целую вечность — минут десять, а то и все пятнадцать, пока она не успокоилась. Это было так, будто они потихоньку поднимались из толщи воды, которая просто давила меньше и меньше, пока они не перестали ощущать ее вовсе. Отчаяние, конечно, не совсем прошло, когда она заговорила, но это была бы не Лейтис — молчать, когда уже может говорить:
— Фармацевтика — это очень хорошая идея, с одной стороны. А с другой, мне кажется, из-за того, что я саба, никто меня такому учить не станет. Мы ведь безответственные.
Эйдан улыбнулся и даже зажмурился, потому что снова восхищался ею, тем, как она не могла молчать, тем, как она была готова всерьез обсуждать его идею, хотя по-прежнему переживала и не верила в то, что из этого что-нибудь получится. Зато Эйдан верил, с самых первых дней знал, что нужно просто найти ей занятие по душе. И она, со своей деятельной натурой и любознательностью, со всей своей решительностью, справится непременно. О чем ей немедленно и сообщил:
— Я в тебя верю. Правда, девочка моя, если тебе это нравится — у тебя обязательно получится. Я же видел, много раз, у тебя получается все, за что ты берешься с интересом. И если понадобится, я подниму свои знакомства, чтобы тебя взяли. Но сперва попробуй сама, м?.. Ты у меня правда очень талантливая, и в то, что твои таланты кого-то заинтересуют, я верю тоже. Вместе разошлем документы везде, а еще я
