— Значит, поменяешь на белый, если тебя не пугает, что его мыть надо каждый день, — пожал плечами Эйдан, подхватил с торпеды своего флаера тонкую синюю папку для бумаг, закрыл и его тоже, и потащил Лейтис в дом, продолжая обнимать ее за талию. — А в город тебе можно, вообще все что угодно можно. Начиная вот с этой минуты. Я отменяю правила, все четыре, которые были. Все, их больше не нужно соблюдать.
— Не хочу, — уперто сказала Лейтис, она и правда сейчас была так обижена, что ничего не хотела. — Вчера я бы обрадовалась, а теперь — не хочу. Ничего от вас не хочу, потому что вы не всерьез. Плевать вам на мои душевные метания.
Она вырвалась из его объятий и побежала к себе в комнату.
— Лейтис, стой, — выкрикнул Эйдан, потому что не мог отреагировать никак иначе.
Не мог не бросить папку на тумбочку в коридоре, потому что на кой ему она сейчас, когда Лейтис ничего не хочет, когда убегает, когда его девочка страдает и к черту все это, потом, все потом. Он чувствовал, что стремительно теряет душевное равновесие, как вчера, когда узнал, что ее собираются арестовать, как потом, когда узнал, как сильно она переживает и обижена на него. Когда Лейтис было плохо, когда с ней случалось дурное — это было почти невыносимо. И это было очень всерьез.
Он догнал ее на лестнице, сразу крепко обхватил за талию, прижав к себе, чтобы не упала, обнял обеими руками.
— Никуда не отпущу, никуда, — тихо сказал Эйдан и прижал ее к себе еще крепче. Говорить было почти больно, каждое движение было больно, будто воздух наполняли осколки битого стекла, летали в нем, как снежинки зимой, и каждое движение отдавалось острыми уколами. Когда с Лейтис было так, жить было больно. — И я всерьез. Всерьез вернул тебе обратно права, всерьез отменил правила, всерьез никуда не отпущу, всерьез сделаю что угодно, хоть "Дейн Дефеншен" продам, если потребуется. Хоть руку себе отрублю, если понадобится… Лишь бы ты не страдала, милая моя, хорошая моя, девочка моя… лишь бы тебе не было плохо. Я придумал правила, чтобы тебе было лучше. А если тебе от них плохо — провались в пропасть эти правила. Все, нет больше никаких правил. Если тебе не нравится называть меня хозяином — не называй. Если тебе плохо дома сидеть — езжай в город. Если тебе не нравится жить в Нортумбрии — давай переедем. Хоть куда, хоть на Яматанские острова эти треклятые. Только бы тебе плохо не было, только бы ты не переживала, только бы не страдала так… Я всерьез, все это всерьез. И ничего важнее твоих переживаний, ничего важнее тебя у меня в жизни нет. Ничего.
— Если всерьез — то почему сегодня, а не вчера, когда мы говорили? Почему я должна добиваться, чтобы ты это сказал вслух, как будто у тебя язык отсохнет, если мне чуть больше свободы достанется? Почему ты сам не подумал, ни о чем, вообще ни о чем не подумал? Связь существует для того, чтобы ты понимал, что мне нужно. Ну, так считается. Сильно ты утруждаешься пониманием? Не нужно это тебе вовсе, — Лейтис распалялась все больше, а под конец сказала почти спокойным тоном: — И отпусти. Не хочу стоять на лестнице и орать.
— Прости, я был не прав, — тихо согласился Эйдан, но вместо того, чтобы отпустить, поднял ее на руки и понес наверх. — Действительно не прав, заставил тебя переживать… вчера и сегодня весь день. Хотел подписать бумаги и все разом тебе сказать — про них, про правила, про все… Потому что это не уступки, не послабления. Не что-то вроде конфетки, которую ребенку дают, чтобы не плакал. Чего стоит отмена правил, если ты без меня расплатиться можешь только наличкой, которую я сам же тебе и выдал на мороженое? Если любой полицейский, тебя на улице остановив и проверив ошейник, тебя задержит и начнет мне названивать, потому что у него тут хозяйская саба без хозяина расхаживает? Если ты даже в больнице согласие на укол дать не можешь без звонка мне, случись с тобой чего? А я хотел, чтобы ты себя чувствовала полноценным взрослым человеком. А не сабой, которой хозяин кинул подачку, чтоб не обижалась… И прости, я был не прав, что не успокоил сразу. Очень сильно не прав. Прости меня, девочка бедная моя, — он прижал ее к себе крепче, по-прежнему не собираясь никуда отпускать сейчас. Никуда, ни за что. Когда успокоится — пусть хоть в соседнюю страну летит, это она теперь тоже может. Только не сейчас, сейчас Эйдан должен быть рядом и с ней. Совсем рядом, совсем близко.
Лейтис уткнулась ему лицом в грудь и всхлипнула.
— Спасибо… Дени. Ты все-таки кошмарно властный тип, даже такие вещи ухитряешься сделать… как настоящий доминант, — Эйдан уже поднялся с ней по лестнице и они оказались в "курительной", что было очень удачно, так как Лейтис сказала: — Но я тебя, конечно, таким и люблю.
От одного ее "Дени" Эйдана в жар бросило, как током прошибло по всему позвоночнику, закололо кончики пальцев. Это уже было и признанием, и подарком, и благословением в одном слове. Эйдан готов был слушать это "Дени" вечно, только бы она повторяла, и вовсе не ждал ничего большего. А потом… Лейтис сказала то, чего он ждал в последнюю очередь. Его самая чудесная на свете девочка, которая как всегда была собой — сперва кричала на него, от души, а потом так же от всего сердца признавалась в любви. Его любимая, его единственная. Она вся была подарком, благословением, прекраснейшим из сокровищ в немыслимо очаровательном облике.
— Девочка моя… моя чудесная… моя хорошая. Я тебя тоже люблю, я тебя так люблю, Лейтис, — торопливым, пылким полушепотом принялся говорить он, когда, сделав пару шагов, опустился вместе с ней в кожаное кресло, потому что не был уверен, что его сейчас удержат ноги, а он сам удержит ее. — Кошмарно властный тип… ужасный собственник и невыносимый гиперконтролик… А ты у меня самая чудесная, какое же счастье, что ты у меня есть. И я все сделаю, чтобы ты тоже была счастлива со мной, как я с тобой. Все, что угодно, Лейтис. Любимая моя… — он прижимал ее к себе, снова крепко-крепко, будто хотел в нее врасти, и торопливо, жадно касался губами ее губ, пока говорил. Целовал — и снова говорил.
А потом они перестали говорить и целовались
