Перед тем как пойти проведать Августина я несколько часов вместе со всеми разгребал тела погибших, которых оказалось слишком много. Из всего отряда инквизиторов в живых осталось тридцать два человека. Тридцать два из трёх сотен. Я бы не назвал исход битвы победой, поскольку большая часть последователей Цикуты оказалась мертва, но сам Августин при этом так не думал.
— Антартес забрал тех, кого посчитал нужным, и оставил тех, чьи земные дела еще не завершены, таковы были его слова, когда подсчитали потери.
Видимо сегодня Антартес посчитал, что свои земные дела должны завершить почти все. Уштары, к моему большому удивлению, почти не понесли потерь, оставив на поле едва ли десятую часть своих воинов. Но противник, несомненно, потерял всё: главнокомандующий, весь командирский состав, инженер и три с половиной тысячи солдат армии Гордиана остались лежать в грязи посреди Сардайской возвышенности. Головы же самого Гордиана и Кодрата, его инженера-недоучки, отделенная от его тела мной лично, теперь красовались на пиках рядом с палаткой Цикуты рядом с головами всего командирского состава пятитысячного корпуса. Взглянув в лицо бывшего моего приятеля я вспомнил вдруг, как пил с ним за одним столом в обществе других инженеров, едва окончивших первый курс. Теперь, если ему вздумается выпить, всё вино выльется из перерезанной гортани прямо на песок. От этой мысли я зашелся тихим смехом, близким к истерике. Мне вдруг стало ужасно плохо, будто только сейчас я в действительности прочувствовал все те события, которые разворачивались здесь каких-то несколько часов назад. Меня била крупная дрожь и к горлу подкатил комок, отдающий желчью и кровью.
Грязь, кровь, изувеченные тела, мертвые и еще подающие признаки жизни. Уштары обирают каждое тело, деловито добивая тех, кто еще не успел расстаться со своей земной жизнью. Один удар в горло, и поверженный враг начинает биться в предсмертных судорогах разной степени интенсивности, издавая булькающие свистящие звуки, забавляющие своих палачей. Ветер треплет выцветшие знамёна с окровавленным Фениксом, рвёт полог палаток. Тревога раскаленным обручем сжимает виски и холодит сердце, я закрываю глаза, но от этого становится только хуже. Уштары продолжают резать раненых на глазах у пленников, которые теперь уже не пленники, а почти полноценные подданные Цикуты, решившие, что в их жизни есть вещи поважнее чести и долга. Я будто сквозь увеличивающую линзу вижу, как тройка воинов пустыни со смехом преследует человека, пытающегося уползти куда-то, волоча за собой наполовину отрубленную ногу. Один из уштаров быстрым и точным ударом завершает дело, отделяя искалеченную конечность от тела. Двое других хватают почти бессознательного человека за руку и пытаются теперь отсечь и её, что получается далеко не с первой попытки. Я чувствую, как тошнота подступает к горлу с новой силой, но в животе уже не осталось ничего, что можно извергнуть наружу. Желудок болезненно сжимается, и я чувствую, что еще немного, и я попросту упаду в обморок прямо в ледяную мешанину под ногами.
Судорожно сжимая рукоять меча, будто всё еще надеясь на тайную силу, сокрытую в нем, я плетусь туда, где среди обоза лежат раненные в бою уштары, не решаясь влезть в доверху набитые палатки. Для этого приходится подняться выше по склону, и ноги уже почти не держат, когда я оказываюсь рядом с кучей какого-то барахла и трофеев, разбросанных то тут то там. Никто не обращает на меня внимания, и я, бросив на какую-то телегу свой плащ, ложусь на иссушенные пустынным солнцем доски, моментально проваливаясь в сон.
***
— Прекрасная битва, не находишь?
— Бойня.
— Зато какая. Их кровь… будоражит меня.
— Вот что бывает, когда пускаешь всё на самотёк. Не стоило соглашаться на твою ставку, да уже ничего не исправить…
— Но не будешь же ты отрицать, что победа вышла очень красивой?
— Никогда не видел ничего красивого в случайности. В целой череде случайностей, если быть точным.
— Но не будешь же ты отрицать…
— Буду.
— Если отпустить вожжи, всё становится намного интереснее. Наблюдать иногда интереснее, чем править. Вместо дружеского обмена рукопожатиями и прочей ерунды, кровавая бойня. Дождь, снег, ветер в лицо! Старый добрый таранный удар тяжелой конницы в лицо. Ничто так не бодрит с утра, как звук боевого рога. К тому же, твои планы не слишком пострадали от одного небольшого кровопролития.
— Ты так считаешь, потому что ты — дурак.
— Дурак? Не ты ли согласился с условиями спора и проиграл? Я лишь показал тебе другой вариант событий. Показал, какова человеческая воля.
— Я и без тебя прекрасно знаю, какова она. Человеческая воля — это хаос и разрушение, противоположность миропорядка, построенного Антартесом.
— Результат достигнут, так или иначе.
— И всё-таки ты не смог не вмешаться. Положил ту песчинку, что сломала верблюду шею. Считаешь, твоё вмешательство, не считается?
— Я просто добавил в уравнение еще одну неизвестную. Мера хаоса от этого только увеличилась.
— Но, тем не менее, твоя неизвестная составляющая сыграла нам на пользу. Впрочем, больше я тебе не позволю принимать такие решения. Иначе мир и в самом деле захлестнет хаос.
— Природе свойственен хаос, даже человеческой. День будет сменяться ночью, зима — летом. Без твоего вмешательства.
— Всё так, но однажды это случится уже без людей, в том случае, если позволить себе отпустить поводок. С этим мы уже сталкивались, если тебе вдруг изменила память.
— Но мне всегда нравилась только весна человеческой цивилизации, ничего не могу с этим поделать. Со временем их методы ведения войны становятся всё менее интересными, то ли дело когда двое мужчин, закованных в железные одежды, лупят друг друга железными же палками…
— Займись лучше фигурами. А мне пока нужно кое-что доделать.
***
Я проснулся от того, что в глаза мне било яркое солнце, проникающее сквозь веки и задубевший от крови шарф, которым я пытался закрываться. Поначалу я даже не мог понять, где нахожусь, и что вообще происходит. Картина сегодняшнего (или уже вчерашнего?) дня расплывалась перед глазами, неумолимо ускользая подобно сновидению. Всё тело ломило то ли от усталости, то ли от боли, то ли от всего вместе, и только сейчас, при дневном свете и в трезвом рассудке я смог разглядеть, во что превратилась моя одежда и тело под ней.
Вся грудь была покрыта кровоподтёками и черными синяками, как и всё правое предплечье, на которое я приземлился при падении с лошади. На правой ноге обнаружился длинный, но неглубокий разрез, начинающийся почти у самой стопы и заканчивающийся у колена: здесь сказался недостаток облегченной брони. Одежда застыла кроваво-грязной коркой и прилипла к телу. Лицо
