Но самым странным явлением, яркой звездой выделяющимся на фоне чернеющих небес вчерашнего дня, был Трибун. Дотронувшись до рукояти, я не почувствовал ничего, кроме шершавости рукояти, никакого прилива сил, как это было еще не так давно. Да, меч превосходил в прочности все прочие, но никогда прежде мне не доводилось видеть, чтобы подобным ему рассекали доспешного человека пополам вместе с щитом. Это было попросту немыслимо. От нахлынувших воспоминаний меня затрясло, и я снова испугался того, что схожу с ума. Наверное, стоило спросить совета у Цикуты, хотя я и понимал, что толку в этом не будет никакого.
Стояла страшная жара и не осталось и следа от вчерашней метели. Поле битвы запеклось коркой, на которой в великом множестве виднелись свежие отпечатки ног. Большую часть тел уже убрали, сложив их в четыре десятка «поленниц», иначе и не скажешь. Уштары также предавали своих мертвых огню, используя в качестве топлива не дерево, ценившееся в пустыне на вес золота, а земляное масло, использующееся как основа для боевой зажигательной смеси на огненосном флоте. Сколько теперь ждать подвозов? Два дня, неделю? Мы наверняка не двинемся дальше, пока мертвые не упокоятся так, как того требует Антартес. Я сильно сомневался в том, что душа может остаться в теле, пока физическая оболочка не обратится в пепел, но, кроме меня, похоже, больше в этом никто не испытывал сомнений. Нет ничего хуже для бессмертной души, чем оказаться запертой в темнице из разлагающейся плоти, и даже враг достоин нормального погребения. Я же всегда считал, что гораздо страшнее оказаться в темнице из плоти горящей и обугливающейся, ведь кто знает, в какой именно момент твоя несчастная душа всё-таки решится оставить своё бренное тело.
Смутный образ из сна заставил меня поморщиться: уж слишком неприятное ощущение он после себя оставил. Временами мне начинало казаться, будто во сне я проваливаюсь в мир мертвых, в котором такое долгое время стоял одной ногой. Почему же мир этот в моём воображении представился таким безрадостным и мрачным местом, совершенно не похожим на Чертоги, описываемые в Книге Антартеса? Я не знал ответа на этот вопрос, как не знал и того, какая часть моих «божественных» видений, как выразился Цикута, произошла в действительности. Чем больше времени утекало с тех пор, тем бо̀льшие сомнения у меня возникали, поскольку воспоминания становились похожи на старый, почти позабытый сон, переплетающийся у меня в голове с явью. После вчерашней битвы, прошедшей рубежом через мою жизнь, все события, произошедшие в Демберге и следующие за ними, и вовсе начали казаться мне настоящим абсурдом. Мне срочно требовалось поговорить с кем-нибудь, желательно с человеком не заинтересованным, поскольку благообразные речи Августина меня ещё больше выводили из равновесия. Оказываясь рядом с ним, я непременно попадал под его одурманивающее влияние, и только больше запутывался в собственных видениях. Мне требовался ясный взгляд Альвина, который, как мне тогда казалось, был единственным человеком на всей Хвилее, способным меня понять. Его дружеской поддержки не хватало мне как никогда ранее.
К вечеру вонь от мертвых тел стала уже невыносимой, и в небе над полем битвы к этому времени уже кружили огромные стаи падальщиков, привлеченных запахом мертвечины. Солнце высушило грязь, превратившуюся за день в непробиваемую броню, и от вчерашних осадков не осталось ни капли. К вечеру следующего дня, когда запах уже не просто выбивал слезу, но и мешал дышать, в ночное небо Сардайской пустыни поднялись клубы жирного черного дыма, и тьма вспыхнула десятками костров, в которых души павших очищались от оков бренной плоти. Кто-то говорит, что в пламени погребального костра можно разглядеть ускользающую в Чертоги душу. Я же, среди тысяч не разглядел и одной. И почему-то мне кажется, что причиной тому стал отнюдь не жирный вонючий дым, закрывший собой всё небо до самого горизонта.
Оставшиеся в живых инквизиторы полукругом собрались вокруг Августина, который нараспев читал отходную молитву. Голос у него был хриплый, но сильный, разносящийся по округе, казалось, на многие мили. Все остальные скорбно молчали, в особенности восемь сотен бывших воинов Гордиана, с опасением поглядывающих на обезображенные стервятниками лица своих командиров, единственных, кому Цикута отказал в последней милости. После Первого инквизитора молитву подхватили и остальные, но вышло как-то не очень: тихо и вразнобой, будто шелест опавшей листвы. Настроение было подавленным у всех, кроме уштаров, обошедшихся малой кровью, и мне сложно было представить, как Августин собирается вести этих людей дальше, обещая еще большие жертвы. Но ему, вероятно, было не до этого: почерневшее лицо его горело фанатичным огнем еще более ярким, чем погребальные костры. Когда всё закончилось, я всё-таки решился подойти к нему, оставшемуся одиноко стоять посреди пепелища.
— На твоём лице видны нехорошие мысли, — не повернувшись даже в мою сторону, тихо произнес Августин, — тебя терзают сомнения? Думаешь ли ты, что все эти смерти были напрасны?
— Наше воинство только увеличилось.
— Я рассчитывал на большее. Антартес, к сожалению, не всем явил свою волю.
— В пылу битвы, особенно, когда вокруг кружит уштарская конница, узреть его волю, наверное, не так просто.
— Я слышу в твоих словах насмешку.
— В твоём новом войске царят упаднические настроения, и это видно даже невооруженным взглядом. Все, кто был предан тебе, и кто составлял костяк былой мощи, погибли, а вместо них пришли варвары-федераты и перебежчики, пострашившиеся смерти. Я просто высказываю свои опасения по поводу…
— Не так давно я уже говорил тебе: всё предопределено Им еще задолго до того, как мы родим в своей голове очередной план касательно будущих действий. Да, в этой битве мы сломали хребет армии ордена, собранной, вероятно, из остатков гарнизонов и списанных ветеранов, но иного пути попросту не было. Когда война закончится, вернувшиеся воины закроют эти бреши. Зато сейчас попросту не найдется силы, способной остановить нас, и всё, что нам остается —
