— А ты не думал, что имперским наместникам не придется по вкусу нахождение на их землях федератов? Если так, уштары не пройдут к столице. А те, кто прежде сражался за Гордиана, вполне могут снова поменять свои убеждения. Тогда у тебя останется только три десятка человек, половина из которых — раненые.
— Ты слишком плохо разбираешься в сложившейся политической ситуации, чтобы делать такие выводы. Скоро мы объединимся с силами приората Соломона и нашими сторонниками из тех частей инквизиции, что не ушли за фронт.
— А как ты планируешь привести к ответу членов совета из капитула Стафероса? Разве император допустит его штурм прямо посреди столицы?
Вместо ответа Августин только улыбнулся, повернув ко мне взгляд своего единственного здорового глаза.
— Я вижу, тебя терзают сомнения, и это нормально. Но ты слишком долго копишь свои вопросы, пренебрегая моим доверием, и в собственных умозаключениях успеваешь уйти слишком далеко, позволяя росткам этих сомнений прорости и дать обильный урожай.
В этом Цикута был совершенно прав. Как только я отдалялся от него, меня неизменно одолевали сомнения касательно правильности всего происходящего. С меня будто спадали его чары, застилающие глаза и мешающие взглянуть на правду. Влияние инквизитора на меня было совсем иным, тогда как все прочие попавшие в поле его притяжения, навек оставались его рьяными сторонниками. Мне же хватало одного дня, чтобы обрасти вопросами. Теперь, снова оказавшись подле него, я почувствовал былую уверенность.
Наверное, отчасти именно этим я и заслужил его внимание. Я никогда не следовал за ним слепо, как другие, и неизменно подвергал сомнению его действия, которые в ряде случаев он объяснял только «волей Антартеса». И все так же неизменно я соглашался со всеми его доводами, впрочем, с каждым разом это выходило всё легче и легче.
Той ночью мы проговорили еще долго, до тех пор, пока тела павших не превратились в пепел, а на востоке не забрезжил первый луч восходящего солнца. Мы говорили о битве и о моих видениях, страстное желание высказаться и быть понятым наконец утихло. А когда совсем рассвело, мы двинулись в путь, прямиком на Стаферос.
Приор Соломон успел собрать внушительный отряд поддержки со времен нашей так и не состоявшейся встречи по пути к Клемносу. Старейшина одного из богатейших приоратов привел с собой по большей части наёмников и некоторое количество «небезразличных граждан», ответивших на его призыв. Всего пять сотен клинков, сотня из которых прибыла конно. С Августином они встретились как давние друзья, сердечно обнявшись, избежав только многократных лобызаний, приличествующих в подобных случаях. Вести и слухи о победе Цикуты тем временем облетели едва ли не всю империю и, вероятно, были многократно приукрашены, тем ярче, чем дальше они распространялись от места события. Император тем временем безмолвствовал, что, по общему мнению, было хорошим знаком.
За две недели пути я успел в достаточной мере пообщаться с оставшимися в живых инквизиторами, ушедшими за Цикутой в Альбайед, и последние сомнения окончательно выветрились из моей головы. Весь мир будто сошел с ума, и я присоединился к этому сумасшествию. Как жаль, что я тогда и не подозревал, что именно стоит за всем этим, и откуда тянуться нити, заставляющие кукольные фигурки плясать. Война за истинную веру, за Феникса и орден! Вот чем я был увлечен. И даже слова Цикуты, многократно мне указывающего на подоплеку этой междоусобной войны, не возымели должного эффекта, потому как впереди победителей ожидала награда. В скором времени враги ордена будут наказаны, и всё станет действительно хорошо. Так же думали и все остальные. Все, кроме самого Цикуты и, вероятно, приора Соломона, для которого все положенные на алтарь победы жизни значили не больше, чем грязь под ногтями. Я был среди тех, кто победил, и тех, кто в скором времени получит свою долю в общей добыче. Это было самое главное. Не всем, однако, суждено было разделить эту радость, поскольку на проверку всё вышло совсем не тем, чем казалось прежде.
По пути к Стаферосу к свите нового претендента на пост Великого магистра примкнуло ещё по меньшей мере восемь сотен воинов, готовых сражаться за правое дело, в результате чего общая численность армии уже сравнялась с легионом. Для всех, кто примкнул к инквизитору, Цикута олицетворял воина господа и святого ревнителя веры, гаранта незыблемости её основ. Впрочем, большинство из тех, кто пошёл вслед за ним, не желало даже слышать о тех реформах, которые вознамеривался провести покойный Великий магистр. Для них он был раскольником (что отчасти являлось правдой) и еретиком. Пусть удержать в руках стремительно разваливающегося ордена церковь уже казалось задачей воистину непосильной, многим казалось, будто это совсем не так. Преподобный Соломон, пусть и выступал на стороне Августина, отнюдь не желал делиться своей властью. Приоры, в руках которых находились обширные земельные владения, церкви, храмы, монастыри и прочие источники дохода, обладали властью ничуть не уступающей иерархам ордена, и последним их желанием было кланяться Великому магистру, отстёгивая ему изрядную долю своих доходов. Но реформы, должные сформировать из ордена исключительно военную структуру, оставив тщетные уже попытки контролировать все прочие сферы влияния, вовсе не были по нраву старейшинам, поскольку теперь уже сам совет приоров вознамерился сделать подконтрольными себе некоторые из структур ордена, такие как дознаватели и инквизиторы. Соломон же, выступая неким послом воли совета, активно участвовал в разделе шкуры еще неубитого медведя, вероятно, полагая, будто после завершения кампании Цикуты, установленные ранее договоренности будут соблюдены. В его мечтах орден представлял собой обглоданный костяк, представляющий собой исключительно военную силу, которая должна будет помогать теперь уже не церкви, но Церкви в распространении истинной веры на территориях варварских королевств, действуя по указке некоего высшего иерарха этой самой Церкви, в руках которого будет сосредоточена вся полнота власти. Инквизиция же будет карающей рукой, служащей для приведения неверных в лоно истинной веры и наказания несогласных. Так, по крайней мере, считал сам преподобный Соломон, не стеснявшийся рассказывать об этом никому из ближнего круга Августина, в том числе и мне.
Толстый и неуклюжий, человек этот не понравился мне с самого начала, и я никак не мог понять, отчего же Цикута считает его своим ближайшим соратником, борющимся за правое дело. Соломон больше походил на жирного слизня, изо всех сил тянущегося к поросшему свежим клевером лугу, дабы насытить своё непомерное брюхо, нежели на праведного ревнителя веры. Ему было абсолютно всё равно, какие реформы вознамеривался провести покойный Калокир, Соломону требовалось только урвать кусок,
