— Сознаюсь!
Экзекутор в белой тунике, выделяющийся среди кроваво-красных одеяний остальных присутствующих в зале людей, зачитал еще с десяток обвинений различной тяжести, в которых Соломон, всё с той же интонацией охотно сознался. После этого толстяку, уже не способному самостоятельно стоять, поднесли документ, в котором тот дрожащей рукой расписался, не осознавая, что подписывает себе смертный приговор.
— Уведите его, и да сжалится над его грешной душой Антартес.
На каменном лице Августина не дрогнул ни один мускул. Быть может, он и испытывал какие-то чувства глубоко в душе, но ни одно из них не пробилось наружу. Соломон был первым в чреде десятков и сотен тех, кому предстояло признать свои многочисленные грехи, но мне, казалось, достаточно было лишь одного несчастного приора, чтобы утратить сон и покой на ближайший месяц. Я пребывал в глубоком состоянии шока и действовал скорее по наитию, чем обдуманно. Августин будто специально заставил меня присутствовать при всех «процедурах», применяемых к тем, кто, как он считал, были врагами истинной веры, ордена и самой империи. Я же, стоя от него по правую руку, наблюдал и думал о том, действительно ли рядом со мной тот Августин, которого я знал всё это время, или же кто-то другой, кто выполз наружу под его личиной.
— За всё нужно платить, Маркус. Но не за всё до̀лжно платить так, как от тебя того требуют. Я, ты, все мы сражались не ради денег, не ради славы и не ради власти. Те, кто намеревался получить именно это, сейчас здесь, в темнице, пожинают плоды своей необузданной гордыни. Орден — это не просто скопление людей, разделяющих власть и влияние, распихивающих по карманам золотые юстинианы. Это та опора, одна из немногих, на которых держится сама империя. Далеко не все понимают эту очевидную истину.
С этим я мог бы вполне поспорить, но делать этого, разумеется, не стал. Августин видит во всех моих действиях некую божественную направляющую, и пусть видит дальше, поскольку невозможно поручиться, как именно поступит инквизитор, стоит ему убедиться в обратном.
На третий день мне удалось оказаться в камере Трифона. Человек этот уже более не походил на самого себя, превратившись в некое ужасающее подобие человека. Но он был одним из немногих, кто еще не сломался, продолжая посылать проклятья на своих палачей. Мне даже удалось добиться того, чтобы остаться с ним наедине и поговорить, хотя бы несколько минут.
— А что ты здесь делаешь? Ужели ты окончательно перекинулся на его сторону?
— Я всегда был только на своей стороне.
— Ты остался таким же глупцом, каким я тебя помнил. Ты либо с ним, либо против него, а третьего не дано.
Говорил он медленно и сильно растягивал слова. Оба его глаза заплыли, и, кажется, меня он видеть уже не мог, но чутко реагировал на каждый шорох, поворачивая голову в ту сторону, откуда доносился звуки моих шагов.
— Зачем ты пришел ко мне? Решил навестить старика?
— Калокир погиб в пожаре или его убили?
— С чего ты решил?
Окровавленные губы Трифона растянулись в подобии улыбки, обнажая остатки зубов.
— Многие так говорят. В том числе и я сам.
— Он умер спустя три недели после пожара. Просто удивительно как в его обугленном теле столько времени еще теплилась жизнь.
— Я мало что помню о том времени, что провёл здесь, перед пожаром и после него.
— Неудивительно. У тебя была лихорадка, а когда в очередной раз тебе принесли еду, ты попросту исчез.
— У меня совсем другие воспоминания.
— Тебя это удивляет?
— Мне казалось только, будто я чуть было не умер.
— Тебе много чего казалось.
— Например?
— Прошу, дай мне воды.
Напившись, Трифон будто забыл обо всех проблемах, став куда более словоохотливым.
— Я не сидел у твоей кровати, и знаю только со слов других. Ты умирал в тот день, когда случился пожар, и Авл, доктор, который тебя выхаживал, говорил, будто жить тебе осталось от силы день или два. Ночью у тебя началась агония, а потом… потом стало не до тебя. К утру же ты просто исчез.
В словах его чувствовалась странная весёлость. И тон голоса и манера его речи даже не напоминали его прежнего, будто из Трифона раскаленными щипцами вытащили часть его прежней личности. Он продолжал болтать, но я его уже не слушал, полностью погрузившись в собственные мысли, из которых меня вырвала фраза, произнесенная совсем тихо.
— Убей меня.
Лицо Трифона мелко затряслось, будто от сильного страха, а один глаз приоткрылся настолько, чтобы можно было различить окровавленный зрачок, бегающий из стороны в сторону.
— Не могу.
— Я ведь не сделал тебе ничего плохого. Я всегда закрывал глаза на то, какой ты никчемный идиот! До самого конца именно я пытался удержать тебя от этого конфликта, от Калокира и от Цикуты. И от той участи, что постигла всех жертв Гая Элагабала!
— Но об этом ты мне так ничего и не рассказал, хотя прекрасно понимал, что запретный плод сладок, и рано или поздно я добьюсь своего. Одного только я так и не понял: в чем же был смысл убивать этих людей? Особенно таким изощренным способом.
— У Калокира было видение! Голос приказал принести в жертву девять грешников, дабы Антартес обратил взор на землю свою.
— Элагабал — магистр боевого корпуса инженеров. Каким же образом он оказался в этом замешан?
— Голос говорил не только с Великим магистром, но и с ним, даже со мной. Он же велел уничтожить Иеремия и его людей, принести их в жертву за их гордыню. Но затем он превратился в шепот, а после смерти Великого магистра и вовсе исчез. А Элагабал, насколько мне известно, сбежал еще задолго до возвращения Цикуты.
— У меня еще столько вопросов, но время наше, боюсь, уже истекло.
— Убей меня, убей прежде, чем палачи вернутся в камеру. Просто дай мне одно из звеньев, — Трифон покосился на золотой браслет на моей руке, — ночью я вдохну его и, надеюсь, уже не выдохну.
— Ты уверен, что сможешь сделать это?
— Мне нечего терять. Я прекрасно понимаю, что просто так ты убить меня не сможешь, а если к утру обнаружат мое бездыханное тело, никто и не подумает, будто в Чертоги мне отправиться помог кто-то, кроме палача.
Я молча кивнул и, отстегнув самое крупное из звеньев, положил его Трифону в рот. Сумасшедшая улыбка тут же расчертила его лицо. Не став больше задавать вопросов, я покинул камеру. Своего бывшего наставника я видел в последний раз.
***
Я уже говорил, что Августин был великим человеком своего времени? Несомненно. А великие свершения, как правило, выстроены на большой крови. Когда двести тридцать семь признаний оказались подписаны, свершился суд, на котором, казалось, присутствовал почти весь Стаферос. Я всё еще не мог поверить в происходящее. Потребовалось всего
