На седьмой день я смог вырваться из этого безумия, и первым делом направился к брату, который, как оказалось, всё это время ждал моего визита.
На этот раз он был совершенно трезв, и глаза его, обыкновенно залитые дурманом, лихорадочно блестели. В них можно многое было прочесть, начиная с удивления и заканчивая яростью, и вся эта гамма эмоций в тот час оказалась обращена на меня, будто это я устроил показательную экзекуцию, отправив на костер без суда и следствия без малого две сотни человек.
— Он с ума сошел! Он обезумел! Ты видел? Что он сотворил!
— Вы сами способствовали тому, что сейчас происходит. Неужели ты думал, будто он позволит вот так просто развалить орден?
— Как будто ты сам мог! Не говори мне, что не знал о его планах.
— Я не знал. Но должен был догадаться.
— Ты хоть понимаешь, чем это всё обернется? Нет, не понимаешь. Приоры — не безродные дворняги, которых можно забить палками и бросить в ближайшей канаве, это одни из самых влиятельных людей империи. Когда все отойдут от шока, полетят головы.
Виктор наконец перестал ходить из угла в угол и встретился со мной взглядом. Его лицо показалось мне сильно осунувшимся и каким-то незнакомым.
— Сомневаюсь, что Августин не предусмотрел этого, — спокойно ответил я, — у него наверняка есть какой-то план, согласно которому он и действует.
— Этот его план рушит все наши договоренности. Казнь приоров — это безумие, это… нарушение закона, в конце концов. Когда из Мельката вернутся боевые подразделения ордена, на костер отправится уже сам Августин.
— Значит, у него есть все основания полагать, что этого не произойдет. Почему бы тебе самом, в таком случае, не переговорить с ним о ваших, как ты это сказал, договоренностях. Или ты хочешь, чтобы это сделал кто-то, кто стоит к нему несколько ближе? Тот, кто является залогом дружеских отношений?
— Ты понятия не имеешь, о чем говоришь.
— Что за договоренности, о которых ты только что говорил?
— Это не твоего ума дело! На кону стоит величие нашего дома, а ты…
— А я об этом ничего не знаю! Если это не моего ума дело, то и разговаривать нам с тобой больше не о чем.
Развернувшись, я направился прочь, но мой расчёт всё-таки оправдался.
— Стой.
В его голосе слышалось столько ярости, что я невольно испугался за свою жизнь. Всё-таки в доме брата были не только слуги, но и личная гвардия, которая по одному слову Виктора могла остановить меня и силой. А учитывая, что брат непонятно сколько времени не принимает свои «целебные зелья», рассчитывать на адекватные действия с его стороны было бы непростительно опасно.
— Прости.
От второго его слово, произнесенное с совершенно противоположной интонацией, оказалось куда более действенным. Я остановился как вкопанный, поскольку никогда прежде не доводилось мне слышать от него ничего подобного. В нашей семье вообще не принято было просить прощения. «Что сделано, то сделано», — как говорила моя любезная матушка. И потому все обиды росли в каждом из нас на протяжении жизни как сталактиты в тёмных пещерах.
— Нам нужно многое обсудить, — разорвав неловкое молчание, Виктор подошел ко мне почти вплотную и положил толстые руки свои мне на плечи, будто всё еще опасаясь, что я убегу, — очень-очень многое. Но не здесь. Давай для начала перекусим и выпьем вина, чтобы я мог собраться с мыслями. В последнее время они у меня с ними полный разлад.
— Ты разве перестал приводить их в порядок привычным способом?
— Перестал. Но теперь от открывшейся мне ясности жизни умереть хочется, так что лучше не напоминай мне об этом.
Теперь-то мне стало понятно, почему Виктор показался мне таким незнакомым. Его движения, манера речи и даже черты лица, лишенные привычного воздействия дурмана, претерпели сильные изменения. Он более не растягивал слова и коверкал предложения, будто пытаясь создать из каждого какую-то одному ему ведомую балладу. Он не прятал взгляд и смотрел прямо. Глаза, прежде напоминающие чёрные озёра, снова одели зрачки в серебряные кольца радужек. Впрочем, теперь движения его стали слишком резкими и нервными, а губы и пальцы были нещадно ободраны, отчего выглядел он едва ли не хуже, чем раньше.
За трапезой, приготовленной будто бы на два десятка человек, Виктор яростно пожирал блюдо за блюдом, переключив, по всей видимости, одну свою зависимость на другую. Слуги едва поспевали убирать за ним. Наконец, насытившись, он откинулся на лежанку с кубком вина в руке и велел всем убираться вон. Наскоро очистив стол, слуги удалились, и мы вновь оказались наедине. Начиналась весна, и в триклиний пробивались теплые солнечные лучи, но двери и окна, ведущие в сад, оставались закрытыми, препятствуя холодному ветру. В отличие от открытого триклиния в северной части виллы, в котором Виктор обычно наблюдал за ходом небесных тел, этот был совсем небольшим и изолированным от остального дома. К нему вели два крытый коридора, один — для слуг, и другой — для гостей, и со всех сторон расстилался буйнорастущий сад, какие обычно любил брат.
— Знаешь, я приказал разрушить место своего привычного обитания. Эта дыра в потолке меня в итоге совсем доконала.
— Отчего же?
— Я так долго вглядывался в небесную бездну, что моё юношеское чувство бессмертия наконец покинуло меня. Помнишь, как мы однажды говорили об этом? Я называл все дела наши несущественными и сиюминутными, пока не осознал, что сам я такая же песчинка в этой бесконечности. И мне стало страшно. Я подумал: «На что же я трачу свою жизнь?».
— Это, безусловно, очень интересно, но не мог бы ты перейти к сути. Ты ведь не намерен в очередной раз рассказать мне о смысле бытия?
Я ожидал вспышки гнева, какие обычно происходили с братом, стоило вклиниться в его монологи о жизни, но на этот раз он будто этого и не заметил. Он выглядел скорее потерянным и обессиленным, как будто мысли в его голове никак не желали приходить в порядок.
— Право, не лучшее сейчас время для разговоров, но другого выхода нет. Голова у меня уже третий день раскалывается, и, чувствую, завтра лучше не будет.
— Это ведь идея отца, отдать меня Августину как залог?
— Скорее, это требование самого Цикуты.
— Вот
