Три выстрела — по одному за каждого из ее детей. Ольга опустила ружье и наконец-то смогла дышать снова. Она развернулась и ушла из клуба, по-прежнему чуть отстранив от тела руку, чтобы удобнее было нести тяжелое и длинное оружие, настолько шокировав благородное собрание, что никто даже не сообразил ее остановить.
Цирховия
Шестнадцать лет со дня затмения
Димитрий нашел мать в главном зале темпла темного и по привычке шагнул от порога в тень, чтобы не попадаться ей на глаза. Он не приходил сюда с тех самых пор, как проиграл последний бой, и теперь ощущал себя немного странно и знакомо: как в родительском доме, где знал каждый уголок, но где ему вечно не находилось места. Из отверстия в потолке бил солнечный луч, в нем, извиваясь, как в муках, проплыли клубы дыма — одна из свечей зачадила и погасла. Тихо и пусто, лишь в дальнем углу перешептывалась стайка нонн, они и приглядывали за лаэрдой, чтобы не натворила чего, и просто глазели и сплетничали. Димитрий перевел на них взгляд, и девушек как ветром сдуло.
Он снова посмотрел на мать, пользуясь тем, что она так глубоко погружена в мысли. Пропахшее порохом ружье он уже нашел в каре, брошенном в узком переулке: Ольга не очень-то старалась замести следы. Пожалуй, это ей даже в голову не пришло, и неудивительно, она ведь не привыкла убивать, как он, в перерывах между своей обычной жизнью. Она всегда была чистой, его мать. И красивой, как богиня.
Димитрий выдохнул и решительно шагнул из тени.
— Я приехал, как только услышал новость.
Ольга обернулась, ее глаза были подернуты туманной пеленой, пересохшие губы что-то шептали. При виде собеседника она издала слабый крик и отшатнулась:
— Виттор? Я же тебя убила.
— Нет, мам, это я.
— А, это ты… — непонятно, чего больше зазвучало в ее голосе: облегчения или досады. — А где мой мальчик? Где мой Кристоф?
— Криса нет. Никого больше нет. Остался только я.
— Зачем мне ты? Я хочу моего мальчика.
Ольга порывисто дернулась, собираясь уйти, а Димитрий крепко, но бережно обхватил ее и прижал к груди. Он давно уже превзошел ростом мать, поэтому подавить ее сопротивление ничего не стоило. Ольга пискнула и затихла, как птица, пойманная в сеть. Помедлив, он осторожно коснулся губами ее мягких, как облако, благоухающих дорогими духами волос на затылке. Вообще-то, ему нельзя было этого делать, она не разрешала ему к себе прикасаться, но он не устоял. Иногда он старался вспомнить, какие они на ощупь, но не мог и поэтому только воображал. В реальности шелковистые пряди оказались точно такими же, как ему хотелось: на свете нет ничего прекраснее счастливой материнской улыбки и ее волос.
— Мама, ты убила аристократа, тебя будут судить.
— Если мне нельзя Кристофа, тогда я хочу к Рамону, — капризно выкрикнула она и ударила сына кулачками в грудь. — Это ты отобрал его у меня. Ты. Мне сказали, что Рамон отказался со мной видеться, потому что боится за свою жизнь. Думаешь, я бы ни о чем не догадалась? Кого он может здесь бояться? Кого? Только тебя, мерзкое чудовище.
— Я не старался, чтобы ты ни о чем не догадалась, мама.
Наверное, Ольга приготовилась, что он станет все отрицать или оправдываться, но спокойное признание, произнесенное холодным тоном, выбило ее из колеи. Она всхлипнула и сменила тактику:
— Верни мне его, сынок. Верни мне хотя бы Рамона. Он обещал, что мы будем вместе. Я нужна ему даже без денег. Я люблю его.
Какой она была искренней и трогательной, когда просила. Димитрий постарался впитать глазами как можно больше из образа, чтобы хранить потом воспоминание рядом с другими: утренний запах выпечки, смеющийся голос и это ее "сынок", которое раньше Ольга произносила совсем другим тоном. И его собственный тон тоже стал мягким. Обманчиво мягким, потому что холод из его взгляда было не вытравить:
— Я не знаю, что такое любовь.
— Конечно ты не знаешь, — Ольга вырвалась, ее прическа немного растрепалась, серебристые глаза больше походили на озера безжизненного пепла. Ни следа трогательности, и картинки детства с хрустальным звоном рассыпались и исчезли. Она ткнула в сына пальцем: — Откуда тебе знать? Ты — воплощенное зло. Проклятый убийца. Ты довел нас всех до этого. Ты.
Мать кричала ему в лицо обвинения и проклятия, распаляясь все больше и больше, поэтому пришлось подождать, пока она выдохнется. Как только Ольга сдалась, он снова ее поймал и прижал к себе:
— Я не допущу, чтобы тебя судили, мама. Чтобы тебя обвинили и наказали, бросили в грязные катакомбы рядом с настоящими преступниками. Тебе придется уехать туда, где никто не найдет.
— Ненавижу тебя, — прошипела она в ответ и ударила его по лицу. — Не смей меня никуда увозить от моего мальчика. Ненавижу за то, что ты сделал с моей дочерью. Ненавижу.
— Да, мама. Я знаю.
Ольга отчаянно билась и сопротивлялась, но Димитрий все же вытащил ее наружу и усадил на заднее сиденье своего кара. Руки ей пришлось связать, иначе она грозилась выпрыгнуть или пыталась вновь его ударить, но даже связанная, мать продолжала забрасывать его проклятиями. Он так привык к постороннему шуму в башке, что уже через пять минут перестал к ней прислушиваться.
Дорога в дарданийские монастыри на мощном новеньком каре занимала всего несколько часов, он уже возил туда Петру и, глядя на приближающиеся склоны, покрытые остатками красной осенней листвы вперемешку с вечной зеленью хвойных, вспомнил, как они сидели вдвоем на самой вершине, попирая ногами землю далеко внизу. "Мы с тобой, как боги, Дим" — восхищенно смеялась девочка-скала, и он тоже невольно улыбнулся, увидев будто вживую ее личико, поцелованное холодным высокогорным солнцем.
Петра просто не знала, что удел всех богов — бесконечное одиночество.
Настоятель монастыря с пониманием отнесся к тому, что руки благородной лаэрды связаны, а от своего сына она шарахается словно от прокаженного.
— Людской закон не властен над святой землей, — торжественно сообщил настоятель сдержанному и печальному на вид молодому лаэрду, пока двое крепких послушников уводили в монастырский двор его орущую и царапающуюся мать. А затем пояснил: — Другими словами, мы не выдаем властям те заблудшие души, которые пришли к нам в поисках спасения, а наши ворота достаточно крепки, чтобы полиции не захотелось их штурмовать.
— Я и с первого раза вас понял, — с легкой ухмылкой поведал Димитрий.
В тот день, когда дарданийские монахи начнут подчиняться канцлеру, они признают, что стоят ниже его, а бог никогда не позволит себе стать ниже человека даже на самом высоком троне. Настоятель чуть
