Почти все свое время Атипа посвящал трудоемкой деятельности. Кроме работы на Джифоя, у него было собственное маленькое хозяйство в четыре теплицы, так что зачастую он мотался между полями, своим участком и гаражом, а домой возвращался лишь для того, чтобы поесть и поспать. Но если вдруг все основные дела заканчивались, и он на час или два оказывался предоставлен самому себе, то и в своем доме он находил поводы для тяжких истерических забот — чинил все, что можно, экономил, выкручивался, строил что-то из хлама и украденных у работодателя полезных мелочей. Лишь раз в несколько месяцев ритм его жизни разрывался паузой отдыха, когда он позволял себе провести время с другими работягами, выпить, а потом убить следующий день на похмельное безделье. Иногда, в особо мрачные минуты, Хинта начинал думать, что единственная цель отца — не оставаться наедине с Ашайтой, и ради этого и были придуманы все дела — бесконечные, иногда совершенно бесполезные, но очень утомительные и требующие огромного времени.
Разговор за обедом шел рваный, нервный, все то и дело поглядывали за окно, будто в захватившей улицу реке зеленоватого тумана можно было увидеть картину грядущих бед.
— Поля большие, — выслушав пересказ слов Риройфа, сказала Лика, — наверное, кто-то потерялся… А тридцать человек — это обычный поисковый отряд. Такой же собирали, когда младшая дочь Джифоя закатила истерику и убежала из дома.
— Будь это одна девчонка, не стал бы никто делать оповещение по аварийной связи.
— И что ты думаешь?
Хинта в этот момент пошел мыть кружку брата, и родителям, наверное, казалось, что он их не слышит.
— Думаю о смертях, — понизив голос, ответил Атипа. — Да, может, кто-то и пропал. Но тогда не один человек, а десять сразу. Потому они и решили не говорить, что случилось. Думают — тревога и неуверенность сейчас лучше, чем горе и паника.
— Именами сестер-жриц Лимпы заклинаю, чтобы ты был не прав, — взмолилась Лика. — Не надо нам такого.
Хинта выключил воду и пошел обратно за стол.
— А вечером, — уже громче договорил Атипа, — когда народ соберется и будет готов слушать, они вывалят на нас правду. Чтобы никто ни о чем не думал заранее, не перекипал внутри. Но даже если никто не пострадал, есть очень плохие варианты. К примеру, пожар на фратовых полях. Если выгорит сотня квадратов, убытки будут у всего поселка, и следующий год станет голодным.
— Было бы много дыма, — сказал Хинта.
— Так за туманом ничего не видно. Может, половина тумана — это дым и есть. Разве отличишь?
— Ну, на самом деле отличишь, — сказала Лика. — Дым от фрата черный и густой.
— Ветер северный. Дым бы шел в сторону от нас. И туман скрыл бы все, что можно увидеть.
Хинта одной рукой скармливал Ашайте длинную радужную ленту лиавы, а другой вытирал с подбородка брата слюну.
— Можно, я все-таки схожу к Тави?
— Хин, — совсем сократил имя сына Атипа, — мы же договорились.
— Тут идти всего три минуты! На улицах спокойно. Эрника за мной присмотрит. Если бы нам что-то угрожало прямо здесь и сейчас, совет поселка не стал бы до вечера откладывать общий сбор! Уже была бы всеобщая паника, как два года назад.
— А если они ошиблись? Они же не всеведущие. Могли и недооценить угрозу.
— Тави сказал, что его мать сразу после оповещения созванивалась с Джифоем и с правлением. Она не простая, как мы. Ей наверняка выложат правду. Если она согласится, чтобы я к ним пришел, то, значит, прямой опасности нет. А я у нее выведаю, в чем дело.
— Вот так тебе приспичило? Это же глупо. Вы каждый день вместе.
— А знаешь что, — глядя на мужа, сказала Лика, — пусть идет. Но ты его проводи до их порога.
— Не хочу я туда ходить, — рассердился Атипа.
— Да ты вернешься раньше, чем домоется посуда. Тебе что, жалко?
— Я кое-чем хотел еще заняться, вытяжка в шлюзе не…
Они спорили ровно столько, сколько было идти до дома Тави. Когда Лика начала между репликами ловить ртом воздух, Атипа, грохнув стулом, поднялся и заявил, что сейчас сам позвонит Эрнике. Он говорил с матерью Тави не больше минуты, а потом, источая пессимистическое торжество, сообщил, что та советует всем сидеть по домам. И Хинта с Ашайтой пошли к себе.
У братьев Фойта была общая спальня. Нижний ярус встроенной двухъярусной кровати, соединенной со шкафом, переполненным всяческим детским хламом, принадлежал Ашайте — там жили его любимые мягкие робо-игрушки, зверята-терриконы. Эти желтоглазые искусственные существа, покрытые лохматой фиолетовой шерстью, умели петь и говорить. Еще они, как Иджи, реагировали на руки младшего, и иногда он с их помощью исполнял свою странную музыку. У другой стены был рабочий стол и обучающие терминалы: один маленький, стандартный, для Хинты, и необычный, специально заказанный из города, для Ашайты. Над терминалами развернулся во всю стену детский шедевр Хинты — барельеф с изображением погибших в бою машин Притака. Края композиции были оформлены полупрозрачными глыбами поддельного льда, а из ее центра выступали вперед тщательно вырезанные из пластика пушки, шестерни и молотилки. Выкрашенные в цвета стали и сажи, они выглядели совсем как настоящие. Борта машин Хинта сделал красными, на них огнем горели знаки отличия и темнели прожженные с помощью фратовой мини-горелки пробоины.
Хинта снял терминал со стола, забрался в свое уютное гнездышко на верхний ярус кровати, и уже оттуда вызвал Тави. Тот ответил сразу, его лицо заполнило весь экран. Выглядел Тави взъерошенным, расстроенным и потерянным, глаза слегка покраснели. В комнате у него приглушенно играли стремительные танцевальные драйвы Джидана.
— Ты как? — спросил Хинта.
— На юго-восточной границе шестнадцать человек пропали за последние три дня. В том числе родители Дваны. — Это был одноклассник Тави — не близкий друг, но пару раз они все вместе ходили в ламрайм. — Я уже звонил ему. Он сидит с теткой и очень за них боится. А я… я не знал, как с ним говорить.
На короткое мгновение Хинта словно бы утратил ключи от всего; слова скрылись, исчезли, их было не найти.
