Объявив перерыв, он отключил микрофоны, чтобы то, о чем говорят на трибуне, не становилось общим достоянием. Толпа рассеялась. Те, кто устал сидеть, встали побродить, робоослика увели прочь, а рядом с трибуной собрались группки обсуждающих.
_____Хинта и Тави нашли друг друга в холле.
— Мама готовила из расчета, что ты к нам придешь, — сказал Тави, — так что вот. Это руши, очень вкусные.
Хинта кивнул и взял кулек.
— Ашайта, кажется, никогда их не пробовал. Думаю, он будет в восторге.
— Беда в том, что их нельзя съесть много. — На мгновение Тави стал самим собой, таким, каким был до сегодняшнего дня. Потом его улыбка увяла. Хинта хотел заговорить о дронах, но Тави развернул беседу в своем направлении.
— Что значит быть чудовищем? Мы, люди, вытащили мертвое тело и любовались на него, кричали, били, плевали! И то же самое, должно быть, происходило там, в пустошах, когда омары приволокли тела наших убитых в свой город.
— Думаю, мы платим друг другу одной и той же монетой. Наверное, это справедливо. А что бы ты делал, если бы они убили твою маму? Не чувствовал бы ты то же самое, что чувствует сейчас Двана? Ту же ненависть?
— Герои Притака и Лимпы глумились над телами убитых врагов. Даже джиданцы не хоронили погибших другой стороны, а сжигали их. И только Джилайси никогда не делал ничего подобного, плакал над всеми. Нет, Хинта, мне было бы очень больно, так больно, что я просто не могу себе этого представить, но я не стал бы пинать мертвого чужака и бросаться в него банками из-под шипучки.
Хинта отвел взгляд.
— Знаешь, — сказал Тави, — я думаю, с этим миром что-то абсолютно не так. Человечество существует безмерно долго. И за всю его историю было лишь одно столетие без войн — незадолго до катастрофы. За это столетие люди сделали больше, чем за все прежние времена — построили города на Луне и Марсе, полетели к дальним телам Солнечной Системы. Потом — снова война, и город на Марсе погиб. И все распалось. Уже никто не был готов защитить Землю от удара из космоса. И случилась катастрофа. А после нее — выжившие так ничего и не поняли. И начали новую войну. И так раз за разом.
— Думаешь, мы должны были плакать над омаром? Как Джилайси?
— Мы не можем. В этом и проблема. По крайней мере, большинство из нас — не может. А они не могут плакать над нами. Поэтому мы не перестанем друг друга убивать. Я не знаю, что мы должны. Да и какая разница, что мы были бы должны, если мы просто не можем быть другими. Я не хочу никого судить и осуждать, я просто очень растерян.
Лицо Хинты болезненно дернулось.
— Ты очень хороший человек, ты знаешь об этом? Возможно, слишком хороший для Шарту.
Тави серьезно посмотрел на него.
— Не бывает слишком хороших людей. Но бывают те, кто вызывает в остальных чувство невыносимой вины. Их избегают или даже пытаются убить — как много раз пытались убить Джилайси, как много раз пытались убить всех тех, кто хоть в чем-то был более вменяемым, чем его обезумевший народ.
Договорить они не смогли: их прервал сигнал, означающий возобновление собрания. Толкучки в проходах больше не было — работники администрации подсуетились и расставили по залу две сотни дополнительных стульев. Для тех, кому не хватило мест, в холле гумпрайма установили голопроектор, отображающий уменьшенную копию трибуны.
Возвращаясь на свое место, к родным, Хинта ощутил, как его захлестывает странная паника. В глубине души он был готов к любому ужасу и любым невзгодам, которые могут обрушиться на Шарту. Да, он печалился, тревожился, боялся — но при этом был готов. Как и его родители, и все вокруг, он с раннего детства знал, что ему придется оплакивать мертвых, возделывать суровую землю и защищать ее с оружием в руках, держать удары судьбы и волочь тяжкую ношу жизни на своих сгорбленных плечах. Все это вошло в его кровь, срослось с основой его существа. Но что делать со словами друга, он не знал. Будь Хинта немного старше или хуже, он, возможно, отмахнулся бы от Тави, посмеялся над его нездешней наивностью. Но в свои тринадцать Хинта еще не закоснел, и Тави смог что-то сделать с ним, перевернул что-то у него внутри. Тошнотворная сцена с омаром теперь стояла у Хинты перед глазами и стала даже более реальной и четкой, чем когда он непосредственно ее наблюдал. Вместе с паникой пришел защитный страх за самого себя. «Я не смогу с этим жить, — с необычайной уверенностью подумал он, — если все вокруг будут думать одно, а я другое. Я не вынесу, если мне надо будет драться за себя и за наш поселок, а в сердце у меня будет жалость к омарам». Все еще пребывая в смятенных чувствах, он вернулся в свой ряд.
_____Когда он подошел, отец с соседом мрачно обсуждали итог вооруженной вылазки.
— Какая победа? — говорил Риройф. — Это не победа. Джифой с ума сошел. Один мертвый омар против дюжины наших. При этом, пока его загоняли, было ранено несколько бойцов. Если мы так будем воевать, у нас люди в этой земле кончатся раньше, чем омары.
— Ублюдков тяжело завалить, — сказал Атипа. — Я слышал, некоторые из них бегают даже с дыркой в голове. И боли они не ощущают. Хотя Джифой, да, перегнул…
С появлением Хинты разговор увял, мужчины уставились на трибуну, куда только что поднялись прибывшие из города переговорщики. Все они были в фирменной одежде «Джиликон Сомос», на плечах — нашивки с эмблемой компании: красное трепещущее пламя внутри серебряного кружка.
Слова отца пересеклись со словами Тави, и Хинта задался вопросом, что вообще известно про омаров. На самом деле Атипа и Риройф говорили о том, чего не могли знать. Не было никаких явных свидетельств, что омары не испытывают боли. Да, раненые, они продолжали убегать и сражаться. Но ведь и люди, когда их кровь переполнит адреналин, не всегда замечают, что в них попала пуля, и сражаются раненые, когда на кону их жизнь. С другой стороны, сложно было представить, какие муки переживет способное испытывать боль существо, если станет
