— Работает.
— Плазма двадцать один, поглотитель на пределе.
— Эгдегер — перегрузка, перевожу обсчет верхней магнитуды на Девос.
Словно опомнившись, Кири метнулся назад к серверам.
— Подтверждаю! Девос принимает! Загрузка Девос девяносто процентов. Девяносто пять.
— Они сгорят, — ровным голосом сказал Эдра. — Понижаю частоту. Амика, дай отчет, пока мы еще видим показатели.
— Энергия шестьдесят терраэлектронвольт, но потери выше расчетных.
— Девос отказ! — крикнул Кири. — Эдра, ты должен остановить это.
— Рано.
— Эгдегер отказ. Сервер мертв.
— Энергия на ноле. Показания явно ложные.
— Не смотрите на приборы. Данных больше нет. Смотри на Аджелика Рахна.
Пульсацию молний невозможно уже было различить — они слились, приняли вид единой энергетической сферы и постепенно поднимались вверх. Меньшие разряды танцевали внизу, словно могли поддерживать сферу и толкать ее вверх. Сама сфера тоже вытягивалась, обретая форму яйца, потом длинного кокона, и наконец, стала похожа на волшебное электрическое древо. Энергетические установки захлебнулись — на их поверхности, как сияющие слезы, выступили капли плазмы и расплавленного металла. Треск разрядов глушил человеческие крики, а сверху, усиливая и дополняя какофонию, звучал настоящий гром — гроза бушевала, восходя к своему апогею. Древо росло, расправляло по поверхности Экватора дрожащие корни-молнии, тянуло вверх танцующие ослепительные ветви. Вот оно достигло натяжного потолка лаборатории. Раздался взрыв, и тканевую поверхность разорвало на пылающие лоскуты. Вверх, в бесконечную вышину, устремились изломанные линии молний. За считанные мгновения древо достигло беспредельной высоты. Ему навстречу упали зарницы туч. Порывом налетел ветер, дождь шквалом обрушился на лабораторное оборудование. По кипящей, бурлящей воде рассыпались мелкие искры.
Все сияло. Глаза омара устали, ослепли; безумный свет уже не казался ему таким ярким, и молнии начали обретать оттенки — зеленый, красный, голубой, фиолетовый, желтый. Это был редкостный танец света и цвета. Стало видно, что внутри огненного электрического древа медленно оживает маленький силуэт. Там, в потоке энергии, танцевал Аджелика Рахна. Его движения были плавными, грациозными, почти такими же, как у Ашайты. По лагерю пробежала последняя вспышка невиданной энергии; все приборы отключились, энергетическое древо сократилось, опало, его ветви больше не тянулись до небес — оно стало соразмерно людям. Его свет потускнел, обрел густые оттенки. Но оно не погасло; его корни белой плазмой проплавлялись в поверхность Экватора. И тогда Аджелика Рахна начал — говорить? петь? Его слова складывались в мелодический поток и несли в себе нечто невероятное — заклинание, способное расколоть душу, а потом заново собрать ее по частям, при этом даря ей толику знаний о глубинном устройстве вселенной.
— Иджа ира намун ахар алон, Итаирун алар нирида на, Кихи орад ахира калиан, Аджид итара виа тами мирун…
Его голос был как звон колокольчиков. Ветви древа раскачивались и расцветали, когда он произносил эти слова. И Хинта ощутил ужас, потому что понял, что больше не владеет собой. Он не мог шевельнуться, отвернуться, закрыть уши. Речь маленького посланника проникала ему прямо внутрь, касалась чего-то в его душе. Он не понимал ни единого слова, но это было неважно, потому что он понимал смысл самой речи. Заклинание порождало в его воображении картины. Он увидел одинокий светоч, огромный, пылающий, фрактально-сложный, увидел, как тот теряет свое единство, отбрасывает свои лучи. Он знал, что Итаирун — это имя светоча. Итаирун был всем. Внутри него рождались галактики и миры. Там происходило великое становление. Красота этого зрелища вызвала у Хинты боль, потому что в этой красоте открывалась потрясающая ясность. Все пути жизни разоблачались там, распрямлялись, делались простыми и оттого еще более прекрасными. И сам Хинта был там — отраженный, преображенный, прекрасный, иной. Светоч хранил его в себе, возвышал. Эта ласка сводила с ума. Хинта предпочел бы суд, предпочел бы быть отвергнутым, оставленным наедине со своими горестями, со своим маленьким умом и маленькой злостью, маленьким опытом и простыми желаниями. Но светоч не отпускал его. Он продолжал давать ясность. Все противоречия внутри Хинты обострились, все эмоции выкристаллизовались, отделились друг от друга, словно он сам отбрасывал от себя мысли-лучи. Вот его любовь к брату — теперь она встала отдельно от его ненависти к Круне. Вот его любовь к матери и отцу — теперь эта любовь встала отдельно от его сомнений в них, отдельно от несбывшихся надежд. Вот его восхищение друзьями — и теперь восхищение встало отдельно от зависти. Все, что было слитно, разделялось, в душе не оставалось темных углов — тех закоулков, где Хинта хитро прятал от самого себя свои же собственные мысли. Он с новой ясностью вспомнил, как мечтал, чтобы Тави плакал и извинялся перед ним. Он с новой ясностью осознал, что до сих пор не доверяет Иваре, до сих пор может вообразить, будто учителя здесь нет и что они с Тави, как в былые времена, дружат лишь вдвоем. А какие-то из его прежних, важных для него чувств, вдруг уничтожились, исчезли: его ненависть к Джифою, уважение к Киртасе — все это оказалось слабым, неважным, поверхностным. Раздавленный нестерпимым стыдом и страданием, с текущими из глаз слезами, Хинта склонился вперед и продолжал смотреть на голограмму. А Аджелика Рахна пел свою песню дальше, вел дальше свою историю.
Повествование не было последовательным. Он не уделял внимания подробностям — лишь показывал картины, слайды — но каждая из этих картин обладала бесконечной глубиной. Вот лучи Итаирун стали самостоятельны. Они взяли себе имя Нарт и стали говорить друг с другом. Планеты, звезды, целые галактики слагались в их тихом шепоте, отделяясь от Итаирун, начиная жить. Но жизни не было. Лишь чудовища, потрясенные отблеском первой красоты, лежали на мертвых камнях и пытались понять, кто они сами, и кто их боги, и зачем всему этому быть. На этом закончилась вторая сцена и появилась третья.
Вот Образ. Его настоящее имя звучало, как Тайлин. В нем Хинта угадал лицо самого Аджелика Рахна, и лицо Ивары, и лицо Тави, а затем лица всех, кого он знал — всех людей, все барельефы, самого себя. И не только лица, но и тела, и какую-то неуловимую важную часть, которая крылась под оболочкой — все это было там, и еще растения, и одушевленные твари всех видов и размеров, способные ползать, ходить, плавать, летать… В картинах жизни было великое счастье. Вселенная развернулась, как суетливый рай, обрела имя: Ланин. Это было название для всей ойкумены Образа, всей жизни, всего живого. На этом закончилась
