— Нет, — прошептал Хинта. Ему на глаза навернулись слезы, он скорчился в постели и заплакал, голый и одинокий. Он вспомнил все: долгую дорогу, новых людей, Аджелика Рахна. Но сейчас все это показалось ему ужасно странным. В ту минуту, когда он верил, что все это было лишь сном — вот тогда он чувствовал себя в настоящей реальности. А теперь он вернулся в кошмарный сон, в морок. Он был в чужой комнате — в комнате мертвого мальчика, в чужом доме — в доме несчастных людей, в чужом городе, на неизведанной территории. Ивара лежал в больнице. А незнакомый мир грозил какими-то новыми, неясными опасностями.
— Не хочу, — простонал Хинта. Но он был здесь. Его жизнь изменилась. Раньше, каждое утро, он просыпался, чтобы заботиться о брате. И вот этому пришел конец. Не было не только брата — родителей тоже не было, и не было их дома, и улицы, и гаража, и ослика Иджи. Глядя полными слез глазами на тонущие в полумраке полки с незнакомыми дорогими игрушками, Хинта вдруг осознал, что свободен. Не так давно, когда случилось землетрясение, он освободился от обязанности ходить в школу и присматривать за семейными теплицами. Отсутствие школы его радовало, по теплицам он грустил — но все это можно было принять, понять и пережить. Теперь же он ощутил растерянность — настолько беспредельную, что она вытеснила боль. У него больше не было ни одной из его прежних обязанностей, ни одной из прежних привязок. Все исчезло. Стена Экватора всей своей мощью из металла и камня встала между ним и прошлым. Это был занавес, заслон, граница — и прошлое было ею отсечено.
— Кто я теперь? — тихо спросил Хинта. Ощущение нереальности захлестнуло его с такой силой, что он начал ощупывать свое тело. Медленно, с тупым интересом он провел руками по своим стопам, голенями и бедрам, по животу, потом обнял руками голову. Все было на месте, всюду болели ушибы. Он существовал, он был реальным — это отрезвило его, и впервые за время своего пребывания в Литтаплампе он всерьез задумался о своем социальном статусе.
Он сидел на постели, прижав колени к груди и медленно покачиваясь. Слез уже не было. Его лицо сделалось сосредоточенным и серьезным. Он пытался понять, каким образом может теперь определить себя относительно других. У него были друзья — и никого, кроме друзей. С Тави они были примерно равны по своему положению. А вот от старших они очень сильно зависели. И Хинте остро захотелось, чтобы Ивара быстрее выздоровел. Без Ивары они с Тави были в опасности — просто потому, что тот оставался единственным взрослым в этом мире, который отдал бы за их жизни свою собственную. Он был им сейчас вместо отца, он был их опекуном. Лива и Инка тоже могли их защищать, но Хинта чувствовал, что между семьей Огафта и Иварой лежит странная, трудноопределимая пропасть. Ивара был им уже родным — он знал их историю, за те месяцы, пока он был с ними, они успели из детей стать подростками. А Лива и Инка могли никогда не узнать их, не сделаться родными, даже если бы приютили их у себя на месяцы и годы. Это был бы фальшивый союз — они с Тави жили бы здесь как сироты, и рано или поздно им бы пришлось измениться, заменить собою погибшего мальчика Итаку. При мысли о такой возможности Хинта испытал отчуждение, к его прочим страхам прибавился еще один новый страх, а эта комната, такая уютная и приятная, вдруг показалась ему склепом. Теперь он лучше понимал Тави — понимал, почему тот бежал из дома Джифоя, почему сейчас решил спать в официально обставленной гостевой комнате.
Погруженный в свои мысли, Хинта целый час провел, не двигаясь с места. Ему уже хотелось встать, размяться, сходить в туалет — но оцепенение было сильнее, он словно застрял в инерции кошмарного сна, горя, с которым силилась справиться его психика. Пока он сидел на месте, небо за окном светлело. Постепенно оно начало зеленеть и розоветь, окрашиваясь в цвета рассвета. Значит, наступало утро. До Хинты дошло, что он проспал не шесть и даже не двенадцать, а почти двадцать часов — огромное время. Ивару уже давно прооперировали, а Квандра наверняка узнал, что они здесь. Пока он отдыхал, мир не стоял на месте — работали сложные механизмы, вращалась тысяча шестеренок, люди говорили между собой, принимались решения, которые могли определить их с Тави будущее и судьбу самой ойкумены. Хинта снова испугался, но на этот раз иначе — он ощутил заполошный страх отставшего человека. Ивара рассказывал о том, как трудно ему будет продвигать свои идеи в Литтаплампе, и Лива тоже что-то об этом говорил. От них Хинта знал, что битвы еще не закончились, что все только начиналось. Мир куда-то бежал, и надо было догонять.
Он нашел в себе силы подняться с постели, сходил в ванную комнату, привел себя в порядок и вернулся назад. Голый в этих чужих помещениях, он ощущал непристойную неловкость, которой раньше никогда не испытывал: даже в гостях у Фирхайфа он спокойно переодевался сам и переодевал Ашайту, но здесь он словно бы нарушал своей наготой какие-то приличия. Еще вчера Инка и ее служанки заботливо извлекли из шкафов кое-какую одежду Итаки — нижнее белье, штаны и кофты, все разных размеров, были разложены на пустом столе и на креслах. Хинте пришлось перебрать и померить значительную часть этих вещей, прежде чем он сумел успешно прикрыться. Ему повезло: сын Ливы и Инки оказался крупным парнем.
Наконец, Хинта удобно оделся, но потом к нему вернулось чувство растерянности. Он не знал, что делать дальше, не мог решить, стоит ли будить Тави, или взрослых,
