— В начале, в той части, которую ты пропустил, — с трудом подбирая слова, сказал он, — они плескались в воде. Все четверо. Там ничего такого не было. И мне это очень понравилось. Они были такими счастливыми. И да, наблюдая за ними в этот момент, я думал почти о том же, о чем ты сейчас сказал — о том, как много они потеряли, о том, как их изменила боль. А потом, когда они стали целоваться, я словно увидел что-то запретное. Это не для меня. Я не знаю, что с этим делать. Понимаешь? Я не хочу знать этого про Ивару. Мне неприятно. — Он тяжело вздохнул. — И при этом я не хочу, чтобы ты или он что-то от меня скрывали. Я не знаю, где здесь нужная дистанция.
— Я понимаю.
— Я, наверное, еще ребенок, — почти с ненавистью сказал Хинта.
— Нет, — горячо возразил Тави. — Просто вспомни, что сейчас сказала Инка. Она сказала мудрую вещь. Не все люди переживают страсть. Ведь все люди разные. У каждого свои достоинства, свои особенности. Хинта, это не происходит сейчас с тобой, но происходит со мной. А потом, однажды, это произойдет с тобой. Просто ты еще не встретил кого-то, кто вызвал бы в тебе эти чувства.
— Встретить кого-то яркого, как Ивара… У меня на это мало шансов.
— Может быть, ты сам будешь таким. И кто-то встретит тебя. А, может быть, все, что сейчас происходит, для нас всех закончится бедой. Иногда эти чувства только причиняют боль.
— Но ты хочешь этого, — почти обвиняюще сказал Хинта.
— Да.
— Ты целовал его? — Они уже вошли в светлую столовую, и Хинта хорошо увидел, как Тави вздрогнул от его вопроса.
— Ты же не хотел ничего знать.
— Но я и так слишком много знаю, слишком много вижу. И это будет продолжаться, пока мы живы и пока мы вместе. Потому что вы оба этого хотите. Потому что он такой. И ты стал таким, когда его увидел.
— Он… — Тави передернул плечами, — он этого не хочет.
Хинта не ответил. В нем кипело чувство, похожее на ярость или отчаяние, но не ярость и не отчаяние. Он испытывал странное нетерпение. Он уже хотел, чтобы Тави и Ивара пошли дальше — просто для того, чтобы был пробит какой-то барьер. Он испытывал стыд, натыкался на преграду внутри самого себя и хотел, чтобы его друзья своей любовью извне разрушили в нем эту преграду. Он не хотел больше быть скованным этими цепями, не хотел прятать глаз, когда увидит, как другие целуются. И еще он испытывал маленькое мстительное желание снова быть жестоким — как тогда, в школе, когда они ругались с Тави.
— Я его не целовал, — сказал Тави, — хотя что-то такое почти случилось. Но он этого не позволил. И тогда мне показалось, что, если я это сделаю, если полезу к нему, то все будет кончено и он меня возненавидит. Теперь ты доволен?
Хинта устыдился своих чувств. Да, включенная запись не была его виной, но этот разговор и то, как он сейчас давил на Тави — было. Они почти не разговаривали на протяжении нескольких минут, пока прислуга вносила еду.
— Извини, — шепнул Хинта, когда они сели за стол.
По губам Тави скользнула быстрая улыбка.
— К счастью, ты меняешься. Мы все меняемся. Меняемся и начинаем лучше понимать друг друга. И в нас рождается храбрость, которой не было раньше.
У Хинты осталось чувство, что он не совсем понял мысль друга, но в то же время он уловил ее теплый оттенок, общее направление. Он не стал переспрашивать, и после этого между ними наступил мир.
— Ты давно проснулся?
— Я дважды просыпался. Вечером я начал кричать во сне — видимо, настолько громко, что слуги дома меня услышали и разбудили. Я встал, поужинал. Инка пригласила меня в свой кабинет, и я видел, как она работала над нашими терминалами. У нее кабинет-лаборатория, примерно как у Ливы, но вся в электронном оборудовании. Тебе стоит там побывать. Впрочем, я был там совсем недолго — мне стало плохо, и я снова решил прилечь. А утром я проснулся за час до нашей встречи.
— Значит, я проснулся раньше тебя.
— И не вышел из комнаты?
— Я думал. Думал о том, кто я, вспоминал прошлый день и прежнюю жизнь. Все казалось ужасно нереальным.
— Ашайта?
— Он как потерянная часть меня, — с внезапной слабостью подтвердил Хинта. — Я бы кормил его сейчас. Я не знаю, как есть без него, как спать без него. Я присматривал за ним слишком долго.
Он закусил нижнюю губу, чтобы не заплакать. Они были только вдвоем, прислуга ушла. Косой луч утреннего солнца играл на стеклах купола, касался выпуклых окон этой большой светлой комнаты. Журчала вода в фонтане.
— Я свободен. Вот о чем я думал. Нет забот. Только друзья. Это ужасно, но теперь мне кажется, что не люди вокруг сделали с ним это. Нет. Он сам ушел. Он отпустил меня, освободил меня, чтобы я мог бежать из этого ада. Он был моим якорем. А теперь я легкий. И ветер несет меня, словно я крошечная желтая спора, сорвавшаяся с шляпки треупса.
Он усмехнулся и, смаргивая слезы, начал есть.
— Ты тоже извини меня за мои слова, — попросил Тави. — Я неправду сказал, когда восхищался тем, как Ивара пережил утрату Амики. Нельзя так говорить. Я не знаю, кого больнее терять — родных или любимого человека. И это невозможно сравнивать.
— Нет, ты был прав, — мрачно ответил Хинта. — Видишь, я здесь, живой, жую. Вся моя семья может быть мертва — и ничего. В этом есть что-то ужасное. Я любил их. Но ведь это не убивает. Это почти свело меня с ума, или мне так казалось. Но меня можно было спасти. Вы с Иварой меня спасли. И вот мы все здесь. Я живой. Мы живые. Мне очень больно, но это уже проходит. Это так странно, даже несправедливо. Когда я думаю об этом, мне кажется, что людям было бы лучше умирать одновременно: всему человечеству, и без
