Хинту разрывало от любопытства, но он понял, что бесполезно задавать новые вопросы, и лишь вздохнул.
— Ладно, я не буду больше спрашивать. И от меня никто ничего не узнает. Клянусь здоровьем брата.
Тави отпустил его руку. Они поднялись на крыльцо и попросили Кифу открыть им шлюз. Уже там, стоя с Тави плечом к плечу, Хинта окончательно осознал, насколько невообразимую вещь пытается сделать его друг. Если бы реплика досталась ему, Хинте, он бы не смог ее отдать никому. Она была бы предметом его тайной гордости, темой осторожных игр и детских научных экспериментов. И потом, если бы он однажды решился ее продать, она стала бы его билетом в жизнь — ведь настоящая вторая реплика могла стоить столько же, сколько весь фрат, произведенный в Шарту за пару лет. Но Тави имел силу воли, чтобы нести эту вещь для другого. И это притом, что он несколько раз за последние дни с отвращением вспоминал о вспышке гнева, с которой Двана бросился на омара. Хинте даже казалось, что он не захочет больше видеть одноклассника. Но потом именно Тави настоял, чтобы они сюда пошли. И вот теперь Тави принес компас. На Хинту накатил прилив благодарности за то, что Тави сделал его участником этого благородного жеста.
— Да, ты прав, это чуть ли не единственный предмет, который уместно дарить по такому случаю. Спасибо большое, что позволил мне увидеть его, что сделал меня вторым дарителем.
Тави оглянулся на него и на мгновение сжал его руку.
— Жаль, не было времени завернуть.
Потом внутренние двери шлюза открылись, они оказались среди других людей, и разговор о компасе пришлось прекратить.
_____В доме Дваны действительно было немало гостей. Почти во всех помещениях царили глубокие сумерки, лишь на кухне горел яркий свет. Его ромбовидный луч проникал в прихожую и отражался от блестящего пола; на лицах собравшихся бледнели блики-осколки. Люди стояли небольшими группками, переговаривались шепотом. Приглушенный гул их голосов напоминал тот звук, которым шумит зал за мгновение до начала премьеры в ламрайме. Но здесь не было праздника, и никто не собирался смотреть лам, а перешептывание двух десятков голосов все длилось и длилось.
Тави и Хинта тихо, стеснительно прошли вперед, между знакомых и незнакомых лиц. Многие из гостей так и не сняли скафандры — в раздевалке кончилось место. Взрослые, которых было в разы больше, чем детей, пили что-то из маленьких крученых рожков-бокалов. Какая-то женщина беззвучно плакала и не пыталась вытирать лицо — слезы на ее щеках блестели мокрыми дорожками.
Хинта уже бывал у Дваны и привык, что здесь просторно. Но теперь комнаты большого дома показались ему тесными и душными. В знак траура почти вся мебель была задрапирована черной тканью; ковры, пушистые сидушки, прочие приметы бытового уюта исчезли. Улица, как и сказала Кифа, виднелась сквозь заклеенные окна, однако мир за черным стеклом выглядел ненастоящим и плоским, будто изображение на тусклом экране.
— Как будто мы сами уже не на этом свете, — чуть слышно сказал Тави. И Хинта вдруг с удивлением понял, что все еще помнит очень красивые слова, которые слышал на первой погребальной церемонии, куда его привели еще ребенком.
— Половину чувств своих ты отдашь, — тихо процитировал он, — половину лиц ты забудешь, и вполовину ослабишь дыхание свое, когда войдешь в вечную ночь смерти.
Тави оглянулся на друга.
— Послевоенный нерифмованный стих?
Хинта пожал плечами.
— Это читали на похоронах женщины, которая попала в аварию вместе с моей матерью.
Они прошли примерно половину коридора, когда их встретила Кифа.
— Мальчики, — показала она, — он там.
— Я Вам очень соболезную, — сказал Тави. Женщина признательно кивнула, но ничего не ответила, и друзья пошли дальше.
Двана был в своей комнате. Одетый в официальный костюм, он сидел на краю закрытой черными чехлами постели и безучастно смотрел в тусклое окно. Его руки безвольно свисали между колен, а сам он выглядел таким изможденным, будто в одиночку прошел пустоши до Акиджайса и обратно. Когда Тави и Хинта остановились на пороге комнаты, он не повернул к ним головы и вообще никак не отреагировал на их присутствие. Несколько долгих мгновений они созерцали его осунувшийся, обострившийся профиль. Потом Тави набрался решимости, подошел и тихо сел рядом с сиротой.
— Мы пришли тебя поддержать.
Двана медленно обернулся.
— Ну да, — каким-то странным, запавшим внутрь себя голосом, ответил он. — Привет.
— Привет, — сказал Хинта. Он остановился напротив, не решаясь сесть. Двана молчал и скоро снова отвернулся к окну.
— Помнишь лам о Риджи Птаха? — спросил Тави. — Мы смотрели его вместе.
В лице Дваны что-то болезненно шевельнулось, он пожал плечами.
— Помню. Но не понимаю, к чему это. Мою семью убили. Не думаю, что меня можно от этого отвлечь. Другие до вас уже пытались.
— Ты не знаешь, убили их или нет. Их не нашли.
Двана закрыл глаза. Его лицо в полутьме казалось маленьким, бледным, некрасивым. Хинта помнил его совершенно другим: пухлощеким, бойким, с горящими глазами и вьющимися волосами редкого медно-каштанового цвета.
— А еще никто не нашел человека, упавшего в реку лавы во время землетрясения. И что же теперь, будем считать его пропавшим, а не мертвым?
— Люди выживали в условиях более жутких, чем пустоши. Во льдах, в воде, в космосе, на полях сражений, где все горело. И мы здесь только потому, что люди пережили все это. — Тави протянул Дване коробочку с компасом. — Это тебе. Посмотри.
Двана взглянул на стальной футляр, потом взял в руки. Его движения были неловкими, заторможенными, и у Хинты вдруг сердце ушло в пятки от мысли, что Двана в его состоянии может уронить компас или сделать с ним что-то еще.
— Никто не выживает в плену у омаров, — сказал Двана, держа бокс с компасом на ладони.
— Да, — согласился Тави, — никто раньше не выживал в плену у омаров. Но все когда-нибудь случается в первый раз.
Двана посмотрел на него долгим, темным взглядом.
— Они
