Поля неразличимой массой проносились внизу; лишь иногда их озарял белесый отсвет молнии. И было такое чувство, что поезд уже вырвался в жуткую даль, ушел далеко за пределы своего маршрута и просто летит во тьме — летит над самим океаном. А потом впереди и в стороне забрезжил новый источник света. Это был терминал колумбария.
— Я сейчас пытаюсь представить, каково быть одним из тех, кто уходит на юг и на запад, в охранные посты, — сказал Хинта. — Там ведь тоже дождь и тьма. А за ними могут быть омары.
— Страшно, — ответил Тави. Они замолчали, наблюдая, как растут огни. Несколько минут спустя тихоходный подошел к терминалу. Толпа схлынула с поезда и по каменному накату двинулась вниз с перрона. Мужчины подняли саркофаги на плечи — со стороны казалось, что те плывут по человеческому морю. Дождь продолжал лить. Горели софиты станции. Метались лучи ручных фонариков. Сверху долетал свет грозовых зарниц. Мокрые скафандры сотен людей блестели, как пестрая чешуя.
Последний, пеший путь было принято совершать в молчании, и мальчики не посмели нарушить это правило, хотя знали, что никто не услышит их радиоканал. Хинта не заговорил с Тави даже тогда, когда понял, что прямо впереди них идет Джифой вместе с матерью Тави и другими людьми из своей свиты.
Колумбарий был сооружен в просторной скальной каверне, вход в которую украшала галерея мощных нерукотворных арок из выветренного красного сланца. Они тянулись одна за другой, словно окаменевшие ребра огромного древнего животного, все разные — одни разрастались в темной вышине причудливыми соляными полипами, другие опускались над дорогой так низко, что высокий человек мог бы в прыжке тронуть их свод рукой, третьи обрушились во время прежних землетрясений, и об их форме можно было судить лишь по обломкам, сдвинутым на край дороги. Сама каверна представляла собой длинную широкую залу, наклонно уходящую в глубину. Полвека назад, в годы процветания прежнего Шарту, ее укрепили с помощью динамических гидро-распорных столбов. Со временем те срослись с соляными отложениями и стали выглядеть как причудливые деревья-сталагнаты, увитые кривыми сосульками из ржавчины и белой слюды. Искусственный свет в пещере был почти не нужен — из земли выходил горючий газ, и в нескольких местах пол залы был покрыт сетью глубоких черных трещин, над которыми плясали язычки редкого, неугасающего пламени. Вокруг огней дрожал раскаленный воздух, но потоком сквозняка его мгновенно вытягивало наружу. Всего в десяти метрах от вечного огня начиналась зона аномального холода, где лежал ядовитый ледник. По преданию, этот лед таял и не мог растаять до конца с самой Столетней Зимы.
Вдоль стен колумбария, на металлических стеллажах, стояли сжатые саркофаги. Они были в три раза меньше своих изначальных размеров. Их устанавливали в четыре ряда, друг над другом, чтобы барельефы мертвых складывались в единый иконостас. Под каждым саркофагом была небольшая, закрытая от посторонних глаз ниша для даров. По центру зала шла лента шарнирного конвейера. Саркофаги от легкого толчка могли сами катиться по ней вниз и до самого конца залы. Под конвейером располагались зоны тепла и зоны холода. Местами сквозь механизм было видно танцующий огонь — языки пламени облизывали шарниры, но те не теряли своего ртутного блеска.
Вся толпа уместилась в первой половине залы, настолько большой та была. Началось медленное ритуальное движение: люди подходили к леднику, вставали на колени, клали руку на лед. Никто не торопился, давки не было.
— Что нужно делать? — спросил Тави, когда они с Хинтой оказались у края ледника.
— Скажи «льда, по которому ступали мои предки, касаюсь я».
Они прикоснулись к леднику и хором произнесли эти слова. Их ладони оставили в краю ледяной плиты истекающие паром отпечатки.
Пока скорбящие прикасались ко льду, мужчины, взявшие на себя функцию рабочих, установили саркофаги в ряд у начала конвейерной ленты. А у входа в пещеру на маленький каменный подиум поднялся специальный человек, которого называли «мортейра» — Забирающий. Поверх скафандра он носил ритуальный черный плащ, сколотый у ворота золотой брошью. В обязанности ему подобных входило почти все, что было связано с мертвыми: заказывать саркофаги, обмывать и укладывать тела, следить за состоянием колумбариев, кладбищ и дарохранительниц, вести погребальные церемонии.
— Память, память, память, — произнес мортейра. Динамики его скафандра были настроены так, что проходивший через них голос звучал низко и мягко, раскатываясь по пещере густым баюкающим эхом. Мортейра ждал, пока к нему не повернутся все лица, а потом заговорил снова. По традиции, он должен был рассказать особую легенду-свидетельство — одну из тех, которые вспоминают только на подобных церемониях.
— Когда Мильпала, столица Лимпы, была охвачена огнем, когда рушились своды ее чертогов, а на улицах, некогда чистых, царили смерть и насилие — мальчик по имени Танрик успел надеть скафандр и бежать на поверхность в поисках спасения. Но там не было спасения — лишь ветер и снежная пыль. Два дня он пытался дойти до соседнего города, но когда в третий раз наткнулся на собственные следы, понял, что мучить себя бесполезно. Он лег и уснул, зная, что сон будет означать смерть.
Толпа слушала внимательно — мортейра выбрал редкий сюжет, который ни разу не слышали даже старики, побывавшие на десятках других погребальных церемоний.
— Он уснул. Его воздух кончался, холод пробирался в скафандр. Он потерял себя. А потом ему показалось, что он проснулся, проснулся бодрым и легким, и вдруг сразу понял, куда нужно идти. Он встал и пошел. Он шел несколько часов и оказался там, откуда вышел — у одного из надледных терминалов Мильпалы.
Забирающий сделал выразительную паузу, откинул в сторону плащ. Его лицо было скрыто маской, и присутствующим оставалось лишь следить за жестами его темной фигуры.
— И вот Танрик спустился в город. Там было тихо и чисто — он не увидел ни разрушений, ни мертвых тел. Ему показалось, что он все еще наблюдает отсвет пожарищ, однако тот был изменившимся, далеким, не способным обжечь. Этот неведомый свет проникал сквозь лед, и в городе царили огненные сумерки, каждое здание будто бы светилось изнутри. Всего несколько шагов сделал Танрик, и к нему вышли его родители. Они помолодели, стали счастливее, чем были раньше. Втроем они пошли по улицам, слушая тишину, внимая покою и созерцая счастье других.
— Кажется, я знаю, к чему он ведет, — шепнул Тави.
— Да,
