— Я почти всех их помню. И все, кроме одного фермера, были моложе меня. А семерых я знал ребятками. Вот уж не думал, что повезу их сам из мира живых в мир мертвых… Привет, Хинхан. Как ты?
— И Вам привет, Фирхайф. — Хинта неловко тронул старика за плечо, и тот в сердцах притянул мальчика к себе. — Не так плохо. А Вы?
Фирхайф прищурился и отвернулся.
— Буря.
— Тяжело будет ехать? — спросил Тави.
— Поезду и мне — нет, а вот пассажирам придется стоять на грузовых платформах. Сильно потреплет ветром. Но тут уж ничего не поделаешь — народу много, а сидячих мест всего сорок шесть. — Он обратил неожиданно ставшее измученным и по-детски печальным лицо к небу. — Для мертвых это хорошо. Из-за молний весь Шарту полон теней и вспышек. Солнце скрылось, сумерки сгущаются средь бела дня. Вода пеленой застилает обзор. И это все означает, что двери в другой мир открыты очень широко.
— Религии прежних веков были такими разными, — сказал Тави, — но все сходились на том, что мертвые любят особую темноту — темноту, полную огней, темноту, которая нужна затем, чтобы в ней что-то сияло. Молнии в грозу. Толща льда, сквозь которую пробиваются всполохи огня. Горящие плошки, плывущие по воде. В доме, где кто-то умирает, мы создаем искусственную ночь, но оставляем в одной комнате включенными все лампы.
— В Притаке делали то же самое, — вспомнил Хинта. — Они вообще не верили в жизнь души, но считали, что после смерти человека от него остается энергия, которую можно использовать для создания призрака. И он — этот призрак — выходил из света в темноту и там вселялся в тело особой машины, которую для него готовили жрецы.
— Да, может быть и такая темнота, с машиной внутри. С другой стороны, темнота, полная огней, вообще бывает очень разной. Звездная ночь — совсем не то же самое, что небо, закрытое черной грозовой тучей. В литской ойкумене осталась лишь принятая в Лимпе религия льда и огня. Гроза с ее водой и молниями отлично подходит этой религии. Но мне нравится думать, что, покидая тело, мы не остаемся здесь и не проваливаемся вниз, а уходим вверх по лучу.
— Так ты веришь в джиданский ветер мертвых? — уважительно спросил Фирхайф.
— Звездный ветер. Он не для мертвых, потому что он — само отрицание смерти. Он для всех живых существ. Приносящий нас сюда и уносящий нас отсюда, он обеспечивает странствие душ через миры. — Тави глубоко вздохнул. — И нет, я не верю в это по-настоящему. Ведь невозможно по-настоящему исповедовать религию, последнего прямого носителя которой расстреляли шесть веков назад. Просто мне нравится эта мертвая религия мертвого народа. По-моему, она лучше нашей.
Фирхайф не стал возражать.
— Все получат свое, — обещал он, — вот увидишь. После бури будет звездная ночь.
Так они разговаривали еще около получаса. Хинта вставлял в разговор лишь отдельные реплики, но при этом ощущал, что по-настоящему участвует в общении. Его сердце было кроваво разорвано и развернуто навстречу каждой истине, которую он слышал, и он снова ощущал благодарность: к Тави — за то, что тот своими словами делает смерть красивой, и за то, что они вместе подарили Дване компас; к Фирхайфу — за его стариковские слезы и за то, что тот поведет особый рейс тихоходного поезда.
_____Колумбарий был расположен за границами поселка — относительно прежнего Шарту он находился на западе, относительно нынешнего оказался на востоке, ровно на полпути между поселком и морем. Монорельс выписывал среди полей сложную петлю. Хинта и Тави были вынуждены расстаться с Фирхайфом — все сидячие места заняли взрослые, и им пришлось искать себе место на одной из грузовых платформ. Там они и стояли, вцепившись руками в борт, удерживаясь под шквалом дождя. Поезд, сияя огнями, летел над темным болотом размокших фратовых полей. Когда поселок остался позади, монорельс начал делать плавный поворот, и Тави показал рукой на уплывающую вдаль светлую линию улиц.
— Какой маленький наш Шарту. Совсем крошечное место, а вокруг темнота.
Хинта протер ладонью экран шлема, тоже посмотрел на этот исчезающий вдали свет, и его вдруг поразила страшная в своей цельности мысль.
— Даже наши поля фрата для нас слишком велики, не говоря уже про пустоши. Не говоря уже про мир. Я не знаю, принадлежат ли души умерших звездному ветру, но думаю, что точно нет того отдельного ледового чертога, куда, как принято верить, уходят умершие.
— Почему?
— Потому что он не нужен. Теперь я это вижу. Мы возделываем отравленную землю. А она не прощает нам ни одной ошибки, калечит и убивает нас. Мы маленькие перед огромной хищной пустотой. Смерть всегда у нас на пороге. Все вокруг смерть. Все принадлежит смерти. Зачем отдельный мир смерти и мертвых, когда наш мир и есть мир смерти и мертвых?
— Ты прав и не прав. Это игра слов. Мы живем в мире, где умрем, и в этом смысле мир смерти — здесь. А во всех религиях так называемый мир мертвых — это мир, заселенный мертвыми, мир вечной жизни, где уже никто не умрет. Ледовый чертог нужен, просто он называется неправильно.
Хинта задумался. Поезд летел вперед, и далекий свет становился все меньше. Ветер и дождь не могли проникнуть сквозь герметичный материал полускафандра, и все же было страшно в этой ревущей ночи уноситься в темноту и вдаль от дома.
— Тогда мир мертвых следовало бы называть миром живых, а мир живых — миром мертвых?
— По этой логике — да. Ну, или скорее, тот мир следует называть миром мертвых, а наш мир — миром смерти. Видишь, оба этих мира связаны со смертью, но по-разному. Наш мир — это мир смерти, но он точно не мир мертвых. Он вовсе не принадлежит мертвым. Они здесь ничто — просто разлагающиеся тела. Все, что с ними здесь происходит, все, что они будут означать — все это зависит от нас, живых. Это мы выбираем вести себя достойно или омерзительно. Мертвые
