— Так вот откуда он узнал, — протянул Тави.
— Узнал о чем?
— Что Вы наш новый учитель.
— А он не знал?
Тави закрыл лицо руками.
— Я ему не сказал. И все время на это была какая-то причина. А главная была в том, что я чувствовал в нем что-то… ну, как будто Вы ему не по душе. Я знал, что он будет странно реагировать, если я расскажу про наше с Вами общение.
Мужчина молчал. Он думал о том, что Хинта, очевидно, ничего никому не пересказал из подслушанного разговора. Это радовало. Ему нравилась их дружба, она напоминала ему то, что сам он в своей жизни потерял.
— И я сделал только хуже. Сегодня он узнал это сам и просто набросился на меня. У нас была почти драка.
Румпа несколько мгновений раздумывал, сказать или не сказать, а потом принял решение: сказать, и быть честным.
— На какой это было перемене?
— На второй, а что? — Тави уже напрягся, будто почувствовал беду.
— К концу второй перемены Хинта в холле дрался один против нескольких старшеклассников. Я их разнял.
Теперь они стояли у прозрачной стены тоннеля и сквозь пластиковую пленку смотрели на закат. Солнце сплавлялось с линией горизонта.
— Он в порядке? — упавшим голосом спросил Тави.
— Крови у него не было, хотя били его серьезно. Но думаю, я вовремя успел вмешаться. Я не стал сообщать начальству, и никаких проблем у твоего друга не будет, если, конечно, не случится новой драки.
— Это из-за меня, — медленно выдохнул Тави.
— И что будешь делать?
— Я не знаю, — со слезами в голосе ответил мальчик. Теперь это был тот, прежний Тави, и у учителя отлегло от сердца. — Но он был неправ! Что мне было делать, если он лез на меня и говорил столько глупых и плохих вещей? Он вообще стал говорить мне, что меня нет, что я всегда чужая калька: сначала моей матери, а теперь Ваша.
От последних слов Румпа неуловимо помрачнел. Он и сам не мог не замечать, как они с Тави похожи. От этого ему делалось не по себе, как и от обожания, которым тот его одаривал. А уйти в сторону было уже невозможно.
— Так вот кого ты имел в виду, когда рассказывал про свои и чужие мысли.
— Да.
— Прости, но мне действительно нужно домой. Я очень устал.
Они вошли на второй этаж жилого корпуса. Здесь были коридоры с богатой отделкой, на потолке ровным светом горели яркие лампы.
— Когда люди ссорятся, они обычно все немного неправы и все немного правы. И когда они мирятся, каждому из них приходится за что-то извиняться и за что-то прощать.
— Я понимаю.
Остаток пути до квартиры Румпы они проделали молча.
— Ну что ж, — сказал учитель, — увидимся завтра на занятиях.
Тави улыбнулся. Ему явно было легче, чем в начале разговора.
— Мне интересно, как это будет. Какой Вы за кафедрой.
— Скоро увидишь. Но поверь мне, я и за кафедрой — обычный человек.
— А знаете, куда я сейчас пойду? — вдруг спросил Тави.
— Домой, как и я? — уже догадываясь, что ошибется, предположил мужчина.
— Нет, — шмыгая носом, возразил Тави. — В ламрайм.
Румпа широко улыбнулся.
— Ну, тогда удивительного тебе лама, — пожелал он. Его серые глаза блеснули, и от этого Тави стало жутко и хорошо.
— А Вам хорошего отдыха, — откликнулся он.
Они кивнули друг другу и разошлись.
_____Поздно вечером Хинта лежал на верхнем ярусе их общей с братом кровати и смотрел в окно. Тело до сих пор ныло после драки. Ашайта уснул. Улицу ярко освещали прожектора — они зажигались каждую ночь с тех пор, как Шарту оказался на осадном положении. За прошедшие недели Хинта привык к этому белому сиянию, оно уже не удивляло и не мешало спать. Но сейчас он вдруг с необычайной ясностью вспомнил, как видел этот искусственный свет в первый раз — в ночь после гумпрайма. Тогда он переживал за Тави, корил себя за трусость и, плача от стыда и страха, молился о том, чтобы их дружба осталась жива.
С тех пор все будто перевернулось. Теперь ему тоже было стыдно, но не за себя сейчас, а за то, каким мягкотелым он был тогда. На этот раз Хинта не плакал. Он вел с самим собой жесткий, жестокий и не очень честный спор. Его внутренние конфликты утратили способность сглаживаться и угасать, внутренние монологи не посвящались больше поискам слов примирения. Почти всем своим существом Хинта хотел причинить Тави боль. Он хотел, чтобы во время их следующего разговора тот плакал и жалко извинялся. Когда Хинта особенно сильно сосредотачивался на своих темных эмоциях, у него в висках начинало тонко звенеть, словно в голове у него помещался высоковольтный генератор электро-злобы.
Но генератор был лишь частью большей машины. Эта машина — машина обиды в нем — обладала тупой несгибаемой волей и расчетливым процессорным разумом. В то время как генератор поднимал вокруг себя энергетический ярость-шторм, процессорная часть машины занималась вычислениями. Подчиняясь ее логике, Хинта прикидывал, как долго Тави будет упираться, и как заставить того в полной мере осознать свою неправоту. Каждый раз, когда Хинта встречал в своей памяти какую-то истину, которая говорила о его собственной неправоте и о правоте Тави, он вместо раскаяния испытывал пароксизм отчуждения и ярости: включался генератор внутреннего шторма. Так, к примеру, он жутко разозлился, когда вспомнил, что попытка Тави выступить перед гумпраймом случилась прежде, чем тот мог обстоятельно поговорить с Иварой Румпой. Это доказывало, что перелом во взглядах Тави произошел без участия чужака. Хинта не желал это принять — и сразу попытался развернуть воспоминание в свою пользу. Он решил, что оно лишь обличает очередную ложь Тави: очевидно, тот не мог сам прийти к новым идеям, а значит, он тайно общался с Румпой еще до гумпрайма. Однако затем Хинта сообразил, что как ни крути, а все случившееся с Тави в гумпрайме выросло из рассуждений о Джилайси Аргнире. Тави был верен этому герою всю свою жизнь, так что здесь Хинта уже никак не мог усмотреть чужого влияния. Но и это открытие вызвало у него