Хинта высвободился из объятий Тави, сел и стал смотреть на Шарту. Туман начал рассеиваться, реки магмы остывали, их жуткий алый свет уже не казался таким ярким. На улицах появились первые стихийные спасательные команды, но все они пока работали слишком далеко от школы, чтобы звать их на помощь.
— Я думаю, второе. То, что выключило нам свет и почти убило моего брата… Я не знаю, что это. Не знаю, как оно работает. Но это оно здесь главное. — Хинта произнес это почти с ненавистью.
— Почему? — спросил Тави.
— Потому что что-то изменилось. Потому что вещи становятся связанными друг с другом. И связей все больше. И они все сложнее. И я начинаю сходить от них с ума.
— Ты еще что-то хочешь рассказать? — спросил Румпа.
— Может быть. — Хинта шмыгнул носом. — Но чуть-чуть позже. Мне надо успокоиться до конца.
— Ничего, — сказал Тави. — У нас будет долгий разговор. — Он тоже сел, спустил ноги вниз. На его шее мигали аварийные маячки, а кожа на лбу и щеках от тендра-газа начинала темнеть и покрываться волдырями. — Интересно, через сколько часов за нами придут? Через три? Через шесть?
Хинта покачал головой.
— Раз они все еще не здесь, значит, они не ловят наш сигнал.
— Или слишком много пострадавших.
— Нет. Нам бы обязательно дали знать, что нас обнаружили, чтобы мы могли спокойно ждать, когда нас снимут отсюда. А сейчас здесь ни души, кроме нас. Я думаю, у них вышла из строя станция, которая поддерживает аварийные маяки. Без нее наш сигнал бедствия уходит в пустоту. Ивара, а Вы какого мнения?
Мужчина пожал плечами.
— Вы двое разбираетесь в этом лучше меня. Я проходил свою технику безопасности слишком давно и слишком далеко отсюда. Там были другие гаджеты для выживания. И там не было такого чувства одиночества перед лицом угрозы. А здесь — куда ни посмотри — не увидишь на горизонте куполов Литтаплампа.
— Можем рискнуть и попробовать спуститься вниз.
— Нет, уже не можем. Мы начинаем пьянеть, и это стоит осознавать, чтобы не наделать глупостей. Это похоже на смесь счастья с усталостью. По телу как будто разливается тепло; движение становятся неточными, восприятие затуманивается, речь замедляется. Все это не очень уловимо, особенно для того, с кем это происходит впервые.
— А с Вами?
— Нет, я еще не попадал в такие ситуации. Но я пил тягучий кувак.
— Я пробовал, он невкусный, — сказал Тави.
— Но от него приятно, да? — вставил Хинта. Учитель кивнул.
— Сомнительная привилегия взрослых.
— Я один раз, — вспомнил Тави, — ходил по улице без шлема больше часа. Вернулся домой с сильно покрасневшими глазами. Мама жутко ругалась, а потом перестала, когда увидела, как мне плохо…
— И все же, как это странно: сидеть на улице без скафандра, трогать вещи обнаженными кончиками пальцев, смотреть вдаль глазами, не защищенными ни силовым полем, ни стеклом, — сказал вдруг Румпа, и эти слова прозвучали так, будто были частью большего потока мыслей, как если бы он уже несколько минут вел бурный внутренний разговор. — Да, потом нам будет плохо. Но сейчас мы делаем то, чего постоянно лишены в повседневной жизни. Иногда я замечаю вещи лишь в тот момент, когда их больше нет под рукой. Мы так привыкли к своим скафандрам — они для нас почти как кожа. Мы привыкли к пластику и металлу, к блестящим и гладким поверхностям, к искусственной дистанции, которая отделяет нас от ветра и пыли, ядовитой сырости туманов, грязи и камней, от всего, чем, кроме нас самих, полон мир.
Тави подобрал маленький обломок пластика и начал разламывать его в пальцах — будто хотел на практике прочувствовать то, о чем говорит старший. Белые крошки беззвучно осыпались в хаос металлических обломков. Было интересно наблюдать, как они кружатся в воздухе, ударяются о множество мелких препятствий, исчезают из виду, проваливаясь сквозь нагромождения крупного мусора. Румпа подставил Тави ладонь, и мальчик отломил для него часть рассыпчатой пластины. Мужчина задумчиво сжал белое крошево в кулаке.
— Я сейчас думаю о том, каким мир был раньше: задолго до нас, за десятилетия до удара из космоса, в мирную эпоху Золотого Века. И еще о том, каким тогда был человек.
— Одноцветное синее небо? — спросил Хинта.
— Оно не было совсем одноцветным. Древние находили его очень красивым и различали в нем множество оттенков, особенно на рассвете и закате. Их поэты утверждали, что мир создан загадочными высшими существами специально для того, чтобы радовать человеческий глаз. А их ученые говорили, что все наоборот, и что это тела людей за множество поколений эволюции приспособились любить мир.
— Не такие уж это взаимоисключающие утверждения, — сказал Тави. — Ведь в любом случае они все признавали, что людям хорошо в мире, что они к нему подходят.
— Именно. Воздух, которым можно дышать. Вода, которую можно пить прямо из водоемов с поверхности земли. Озера и реки, моря и океаны, в которых можно купаться совсем без одежды. Тысячи съедобных растений и животных, которые почти все погибли и теперь известны нам лишь по картинкам или в качестве экспонатов музея палеобиотики.
— Здесь нельзя жить, — тихо сказал Хинта.
— Пока еще можно. Но утрачена важнейшая вещь. Мы больше не меняемся вместе с миром. Наши тела почти такие же, как тысячу лет назад. Мы и планета уходим все дальше друг от друга. Мы больше не дома. Мы — реликты из прошлого. Никто из нас уже не представляет себе, что такое жить в мире, с которым ты единое целое. Нам не совсем подходит эта гравитация и совсем не подходит эта атмосфера. Но еще важнее другое: наш разум каждый день страдает от того, что мы не можем смотреть на голубое небо и на зеленое буйство растительной жизни, не можем свободно осязать вещи вокруг себя. Мы не помним прежнего мира. Он нам не снится. Но каждый нерв наших тел устроен так, чтобы наслаждаться всем тем, что мы полностью утратили.
— А правда, что тогда человек мог путешествовать пешком, уйти на тысячи миль от дома и выжить, так как еда и вода, подходящие ему, встречались вообще повсюду? — спросил Тави.
— Питьевая вода и пригодный воздух точно были повсюду, или почти повсюду. Съедобные
