Хинта вдруг понял, что учитель на самом деле смущен намного сильнее, чем он сам. Ивара стеснялся и боялся всего, что рассказал им с Тави вчера, стеснялся и боялся быть тем, кто он есть. Он слишком привык к тому, что люди думают о нем безумные и глупые вещи, переживал за успех своей миссии, страдал от одиночества, посреди которого даже общение с парой подростков могло показаться глотком свежего воздуха.
— Я понимаю, кто ты, — дрогнувшим голосом сказал Хинта. — Просто ты первый взрослый после Фирхайфа, с которым мы с Тави смогли подружиться. А когда имеешь дело со взрослыми, бывает очень сложно понять, что они могут, а чего нет. Мать Тави вчера требовала, чтобы нас перевели в отдельную палату. Вот я и подумал…
В начале его реплики Ивара немного напрягся, но потом расслабился и даже снова начал улыбаться.
— Ну, тогда знай, что пока я не вышел из роли обычного школьного учителя, ее способность влиять на ход событий в Шарту намного больше, чем у меня.
— К сожалению, — прошептал со своей койки Тави. На этом их беседа заглохла, и палату надолго заполнила шуршащая больничная тишина. Тави страдал; Ивара слишком устал говорить; а Хинта думал о людях — о том, какие они, как сплетаются их жизни, о значении судьбы, о власти, о взрослых и детях, о жизни и смерти, о «джаванна» и «маанна». Так получилось, что за прошедшие сутки он получил столько же опыта, сколько раньше накапливал за полгода, и теперь все эти знания, все это понимание ложились на его разум тяжелым грузом. Ему нужно было переварить, осмыслить слишком много вещей; и он болезненно дремал, перемешивая рассуждения и грезы. А потом из всех бесчисленных оборванных начал в голове у Хинты вдруг сложилось одно настоящее основание.
— Вчера я уже это знал, — пробормотал он.
— Знал что? — поинтересовался Ивара.
— Что все связано. А теперь я знаю, как именно. Все дело в этих волях, которые борются за твою и нашу судьбу. Если поставить их в центр картины, то они придадут смысл множеству вещей вокруг себя. Без них даже вопросы задавать невозможно. А когда они в центре, я понимаю, какие вопросы нужно задать.
— И каковы твои вопросы?
— Их четыре. И они разные. В смысле, совсем разные. Одни кажутся частными, другие — слишком общими. Но все они имеют смысл только тогда, когда две воли и судьба дают объяснение вещам.
— Спроси уже.
— Если все связано, и если существует положительная воля, которая тянет людей к ковчегу, перенаправляет их судьбы так, чтобы те свернули к нему, то у этого ведь должно было остаться больше свидетельств в истории, чем те, о которых ты успел рассказать нам вчера. То есть, должны быть хоть какие-то свидетельства, пускай даже на уровне одних намеков, чтобы убедить тебя, что это больше, чем сказка. Так?
— Их и есть больше. Давай второй вопрос.
— Почему Ашайта?
— Личный вопрос, но хороший. Третий.
— Какая из двух сил, из двух воль — ковчег или мир — играет в твою пользу, а какая против тебя?
— Со вчерашнего дня у меня есть уверенность на этот счет. Но сначала я бы предпочел услышать последний вопрос.
— Кто может знать про события шестилетней давности в Шарту, и что? Ведь здесь, как и с глобальной историей — если нет случайностей, то обязательно должны были остаться свидетели и свидетельства. Хотя бы для того, чтобы помочь тебе. И это единственный вопрос, на который у меня может быть больше ответов, чем у тебя — просто потому, что я знаю людей этого поселка.
— Ты о ком-то конкретном? — Слова Хинты зарядили Тави такой энергией, что он даже нашел в себе силы чуть приподнять голову над подушкой.
— Всему свое время, — поднимая руку, осадил его Ивара. — Первым делом я бы ответил на третий вопрос. Потом — на первый. И лишь в последнюю очередь на второй и четвертый.
Мальчики умолкли, ожидая, что он скажет дальше, но учитель задумался и не спешил продолжать, а потому снова заговорил Тави.
— Третий вопрос, это ведь про ковчег и мир?
— Да.
— Тогда я бы спросил, что вообще такое эта воля, которая за мир? Так ли она безлична, как может показаться? Я в это не верю. Как не верю и в то, что безлична воля ковчега. Ведь если он — невероятная машина, созданная такими существами, как Аджелика Рахна, то он и сам должен быть разумен, а его возможности для нас должны быть подобны магии. Он как новая стихия в мире. И то, что случилось с Ашайтой, тому доказательство.
К концу этого маленького монолога голос Тави затих и почти исчез. Ивара встревоженно посмотрел на него.
— Тебе лучше отдыхать.
— Лучше, — чуть слышно согласился Тави. Хинта понял, что ему неудобно так с ними общаться, и сел на койке, чтобы лучше их видеть.
— Но если говорить о том, что ты сказал, то да, обе эти воли могут быть вовсе не безличны. Но они так велики, и при этом их мощь действует на нашу судьбу так рассеянно и опосредованно, что я предпочитаю не думать об их конкретике. Я думаю о конкретных людях, когда знаю о них. О тех, кто учился со мной в Дадра, я знаю, и почти всегда могу точно сказать, что каждый из них сделал или чего не сделал, чтобы помешать или помочь мне и моим друзьям. Воли этих людей я воспринимаю как нечто конкретное, связанное с их непосредственным существованием в мире, с их высказываниями и поступками, с тем, какой жизненный мир они построили вокруг себя и как вмешивались в жизни других. А теперь к ответу на третий вопрос Хинты, который на самом деле должен был стоять первым. Надо понимать, что тот старинный текст — откуда я вычитал о двух волях, разрывающих судьбу ищущего — тот текст был написан человеком, таким же, как мы. А люди нередко ошибаются, но еще чаще ухватывают только половину правды и упускают другую половину.
Хинта слушал, не понимая, к чему взрослый клонит, но ход мыслей учителя уже восхищал его —
