Пробилось робкое, слабое первое чувство — неверного шага, сделанного накануне. Зачем я попросила союзницу не вмешиваться?.. Похоже, без нее я не могу шевельнуть ни рукой, ни ногой…
Раздался стук в дверь, и без приглашения в открывшейся щели показалась вихрастая голова Франчески Дирелли, конкурсантки, жившей на четвертом этаже.
— Dasha, stai andando? Dasha… (Даша, ты идешь? Даша…) — хорошенькое личико вдруг нахмурилось. — Dasha, che cosa c'è che non va? (Даша, что с тобой?)
Смутно помню, как она взяла меня под руку, как мы вышли с ней из номера, как спускались на лифте…
Помню дверь консерватории, ее почему-то выросшую до огромных размеров ручку, подплывающую к моей голове… Я побежала от нее, а ручка вдруг стукнула меня в лоб, и действительно — раздался холодный звон, словно от тонкого стекла… «Ну вот, я же говорила!» — пожаловалась я, и какие-то люди дико взглянули на меня, хотя они тоже видели, как неучтиво повела себя дверная ручка… Франческа снова подхватила меня, и под ногами откуда ни возьмись оказались ступени высокой лестницы — она раскачивалась, как виадук. Помню склоняющиеся надо мной недоуменные и участливые лица, удивленный шепот, а потом стакан воды возле губ…
И вслед за этим, как светлый луч, как молния сквозь почерневший день –
Лоренцо.
Сначала его янтарные глаза согрели меня, и озноб слегка отпустил.
Затем потеплела моя рука, очутившись в его нежной ладони.
А после какой-то темно-бордовый, похожий на виноградный, сок, который он мне дал, опалил меня изнутри, и…
И я очнулась.
Затягивающий меня бред отступил, и очертания предметов стали вдруг снова четкими и ясными.
— Tutto e buono, (Все хорошо), — заулыбался он, видя, что я постепенно прихожу в себя, но в глазах, прозрачных, как янтарь, еще оставалось волнение и напряжение. — Скоро твой выход.
Обняв за плечи, он проводил меня в гримерную, и там, взглянув в огромное старинное зеркало в позолоченной раме, я окончательно вернулась в реальность.
Силы вновь начали прибывать.
Память пропела мне первые звуки «Эха», и в ожидании гримерши пальцы пробарабанили ритм по поверхности полированного столика.
Только бы восстановиться до своего выхода…
Я надела персиковое платье и подколола волосы сверкающими заколками. Вошедшая гримерша нашла, что я выгляжу замечательно, и усадила меня в кресло, чтобы наложить грим.
Пока ее руки умело растушевывали по моему лицу пудру, болезненный сон с новой силой принялся одолевать меня. В голове опять начала образовываться странная звенящая пустота…
И вдруг высокое, до самого потолка, окно распахнулось настежь, длинная розовая занавеска подлетела к моему лицу и полоснула по щеке, словно острой бритвой!
— А-а!!! — завопила я и вскочила с кресла.
Пудра вылетела из рук испуганной гримерши и рассыпалась по полу.
— Che cosa e con voi? (Что с вами?) — вскричала она не своим голосом.
— Окно… — прошептала я и, переведя на него взгляд, увидела, что створки плотно закрыты изнутри литыми защелками.
— Окно?.. — не поняла смуглая итальянка и развела руками.
— Даша! — в гримерную вошел переводчик Дмитрий. — Пора.
Гримерша наскоро мазнула по моим щекам румянами, и, подобрав подол шикарного платья, слегка шатаясь, словно при морской качке, я вышла из комнаты и двинулась к маячившей впереди сцене.
Слава богу, что Лоренцо снова оказался рядом. Видя, что я иду едва дыша и замедляя каждый шаг, он бережно довел меня до кулис и вложил в руку теплое дерево черной гитары.
— Даша! Любимая! Belissima! — шепнул он, и в моих волосах засиял цветок жасмина.
А потом пылающей жаром щеки коснулись его нежные губы цвета спелой черешни.
И этот волшебный поцелуй вновь вырвал меня из удушливых объятий и словно вдохнул жизнь в мое застывшее тело. Прижав гитару к груди, я сделала шаг к сцене и услышала голос ведущей.
— Daria Buranuk, Russia. Vyacheslav Goryachev. Il quarto numero — "Eco" dalla raccolta di pezzi per chitarra "Calendario delle ninfe". (Дарья Буранюк, Россия. Вячеслав Горячев. Номер четвертый — «Эхо» из сборника пьес для гитары «Календарь нимф»).
Оглушительные аплодисменты.
…и вдруг — резкий вопль, прозвучавший, скорее всего, лишь в моей голове, и почти неуловимое движение возле моих ног, которое увидела лишь я…
Но остальное пришлось увидеть всем, сидящим в зале.
Мое длинное, струящееся нежнейшим шелком персиковое платье было криво обкромсано до самых колен.
ГЛАВА 65
По залу прокатилась волна изумления.
Странно, но жасмин, приколотый мне в волосы, словно обладал магической силой. Голова неожиданно вновь прояснилась, и я уверенно подошла к стоящему на сцене стулу.
Села, закинула ногу на скамеечку и… увидела, что вместо туфелек на моих ногах те самые желтые шлепанцы, растерянные по одному!
«Нужно скорее начинать, пока гитара не превратилась в тыкву…», — дерзко подумала я и, окинув зал взглядом, вызывающим невидимых врагов на бой, начала играть.
Первые же звуки неземного, волшебного «Эха» заставили зал оцепенеть. Мои руки, как реки, вдохновенно текли по дереву гитары и металлу струн, извлекая неповторимую мелодию божественной красоты. Зал трепетал, я ощущала немое восхищение, преклонение, восторг. Стояла именно такая тишина, о которой я говорила Степе — когда кажется, что звуки летят над пространством зала, в котором никого нет. Но в зале — сотни людей! Только они недвижимы, они взяты в плен этой чарующей красотой. И в этой тишине всех их обнимает великая и непостижимая тайна — музыка, звучащая со сцены.
Я уже приближалась к концу произведения, когда один из потерянных и невовремя обретенных шлепанцев вдруг резко сдавил ногу, стоящую на скамеечке, и от острой боли рука соскочила с верного лада на полтона ниже, и в кульминационное проведение влезла грубая фальшь.
На мгновение я растерялась, но продолжала играть, в ужасе чувствуя, как стройная нотная цепь рвется в моей памяти, пальцы еще ловят ускользающее окончание, но еще немного, и память иссякнет совсем.
«Осталось три строчки…» — прошептала я самой себе мертвеющими губами, все неувереннее бродя пальцами по струнам. Они пока еще брали верные ноты, но начинали неуклонно замедлять движение, вспоминая, что дальше. Еще через три такта пальцы уже ползли, как сонные черепахи.
На лбу у меня выступил пот; губа, кажется, была уже искусана до крови. «Играй… играй!..» — зло шептала я себе, пытаясь стряхнуть наваждение, растормошить коченеющие пальцы и вытащить из слабеющей памяти последние нотные строки.
Тишина в зале чуть нарушилась. Это была уже не та, не великая объединяющая тишина, которая с восторгом взирает, как красота спасает мир, а обычная, рядовая тишина.
Окончание вывалилось из памяти, и пальцы задвигались быстрее, потом вдруг неудержимо поскакали, разрушая нужный темп. Теперь я еле поспевала за ними. Наконец, они резво, как эфиопские бегуны, примчались к концу.
«Ужас…» — подумала я, бряцая последнюю ноту и вставая.
Раздался шквал аплодисментов.
Со сцены меня занесло куда-то вбок,
