Зеркало пропустило меня в зал, и я сразу же смела осколки из одного угла к середине.
— Бесполезная работа! — сказал Сияваршан.
— Но это лучше, чем сидеть, сложа руки, — засмеялась я и села на пол, начав перебирать осколок за осколком. — Только не говорите Близару, ему незачем об этом знать. Мы сделаем все сами — вот и будет ему подарок к окончанию зимы. И вам, конечно же, — я погладила Велюто, который подлез мне под руку, выпрашивая ласки. — Ведь я на собственном опыте знаю, каково это — потерять свободу.
— Это опасно, — пробормотала Аустерия.
— Не волнуйтесь обо мне, — мне казались смешными их опасения. — Ведь я же не волнуюсь — я уверена.
Улыбнувшись духам, чтобы их подбодрить, я принялась за работу. Они скоро пришли в себя и принялись мне помогать — Сияваршан и Аустерия перебирали осколки, а Фаларис и Велюто сгребали то, что мы уже пересмотрели, в угол.
Работа была медленная, нудная, но я делала ее с воодушевлением, время от времени растирая затекшую спину, а духи не уставали вовсе. Оставалось лишь удивляться, почему они ждали так долго. За сто лет можно было перелопатить весь этот зал, разобрав его до основания.
— И ничего не говорите Близару, прошу вас, — сказала я, когда через несколько часов безуспешных поисков мы решили прерваться. — В прошлый раз он выгнал меня отсюда и был ужасно зол. Не будем волновать его лишний раз.
— Да, если узнает — точно разволнуется, — пробормотал Сияваршан.
Мы ничего не сказали колдуну. В этот раз шел на поправку дольше, чем в прошлый раз, но что-то изменилось. Нет, всё изменилось. Я понимала причину, но не спешила вмешиваться. Все-таки, колдун — взрослый мужчина, а не ребенок, которому нужна нянюшка. Пусть сам разбирается со своими обидами, ненавистью и… глупостью.
Серебристых прядей в шевелюре Близара прибавилось, но бледность прошла, и на второй день он уже поднялся с постели, хотя шел пошатываясь. Я не уговаривала его полежать еще немного, не просила поберечь себя — только принесла ему кофе и соленого печенья, чтобы подкрепился между обедом и ужином.
Не успела я поставить поднос на стол, как появилась Аустерия — с бутылкой южного красного вина и бокалом.
— Давай сюда, — велел Близар, и Аустерия молча откупорила бутылку и налила вина.
Он выпил залпом и попросил еще.
— По-моему, хватит, — посоветовала я. — Бокал перед сном — куда ни шло, но до ужина еще далеко…
— Ненавижу зиму, — сказал Близар глухо.
— Что? — мне показалось, что я ослышалась.
Колдун, практикующий снежную магию, Повелитель Метелей — и ненавидит зиму?..
Аустерия бесшумно метнулась к дверям и исчезла.
— Ненавижу, — повторил Близар угрюмо. — Зима — это холод, от которого не спасают ни вино, ни меховой плащ. Даже у солнца подгибаются колени, когда приходит зима.
— Нет, — сказала я, — зима — это не когда холодно телу, это когда холодно душе.
— Моей душе холодно, — сказал он.
— Знаю, — ответила я и взяла его за руку. — Но скоро придет весна, и вам станет теплее.
— Не станет, — ответил он, и сжал мою ладонь в своих. — Всегда ждал весну, а сейчас ненавижу ее еще больше, чем проклятую зиму.
Я не успела ничего сказать, потому что он потянул меня к себе и поцеловал. И увернуться я тоже не успела. А может, просто не хотела уворачиваться?..
Колдун сидел в кресле, а я стояла возле стола, но уже через секунду я оказалась в объятиях колдуна и на его коленях, а он целовал меня уже без осторожности, с такой страстью, словно решил и в самом деле превратить зиму… нет, даже не в весну! В обжигающе-жаркое лето!..
41
Сколько их было — этих поцелуев в его жизни, сколько было нежных женских губ — податливых и упрямых, горячих и робко дрожащих… Сосчитать все невозможно, и они уже давно слились в одно монотонное воспоминание. Первое прикосновение еще горячило кровь, но второе вызывало скуку, а третье — раздражение. А ведь были девицы красивые, как феи. Были и женщины — умелые, страстные. Но оказалось, что красота и страсть — это не главное.
Что же главное?..
Близар смотрел на темноволосую девушку, которая переставляла с подноса на стол блюдо с печеньем, и понимал, что близок к греху, как никогда раньше. Вот прямо сейчас — схватить ее в объятия, зацеловать, повалить в постель и… любить, пока в глазах не потемнеет.
От этих мыслей кровь так и закипела, а ведь он поклялся, что не тронет эту лохматую дикарочку, не прикоснется к ней до весны — к этой ведьмочке с метлой, что когда-то явилась в драных башмаках и с мешком за плечами.
Но словно накатило колдовское наваждение, и он схватил Бефану и притянул к себе на колени, и поцеловал прежде, чем она успела сказать колкость или очередное поучение.
В его объятиях она затрепыхалась, как пойманная пташка, и сначала пыталась сопротивляться, но Близар целовал ее и не мог остановиться, а она вдруг замерла, и рука ее несмело скользнула ему на грудь, раздвинув края халата.
Сколько было поцелуев, сколько было прикосновений, но все они позабылись в одно мгновение. Потому что касание горячей крепкой ладошки — оно затмило все.
Как странно — столько лет задыхаться от страсти, а теперь задыхаться от нежности. Столько раз припадать к чужим губам — как будто прихлебывая плохое вино, а теперь целовать так, словно пробуешь самый драгоценный напиток, какой попадается лишь раз в жизни.
Близар чувствовал, как она таяла в его руках — таяла, дрожала, стыдливо опуская ресницы, но ладонь все также касалась его кожи, обжигая до самого сердца.
Продолжая целовать, Близар тоже положил руку ей на грудь, ощущая мягкие и упругие холмики под тонкой тканью платья. Для них вырез должен был быть больше! И он потянул за кружевной воротник, надеясь проникнуть дальше, и приласкать Бефану так же, как она ласкала его.
Но девушка вдруг отвернулась, пряча лицо у него на плече. Она дышала быстро и прерывисто, и что-то шептала. Он скорее понял ее мысли, чем слова — она просила отпустить.
Нехотя разжав объятия, Близар уступил ей. Она тут же вскочила и отбежала на несколько шагов, поправляя прическу и платье.
Движения ее были такими по-женски мягкими, манящими, что это вызвало новый всплеск желания, но Близар даже не поднялся из кресла, хотя никогда не хотел женщину так мучительно, так исступленно и так безнадежно.
— Вы обещали, что ни пальцем… — еле выговорила Бефана, стоя к нему вполоборота.
— Прости, не удержался, — сказал он без капли покаяния.
Она оглянулась на него, гневно полыхнув глазами.
— Но я тебя отпустил, — продолжал он. — Значит, что-то человеческое во мне еще осталось.
— Хотелось бы в это верить, — сказала
