– А кости? Как же кости?
– Да как будут работать кости без мышц, ты подумай! Не, скелеты страшны только, пока на них есть мясцо…
Мы расхохотались. Очень уж смешное слово «мясцо». А так, конечно, совсем не смешно, если подумать.
Особенно когда сидишь сырым вечером на старой, занозистой, подгнивающей лавочке на кривом берегу илистой речки со смешным названием Колбасонка. Лавочка такая же кривая, как берег: заваливается на один бок и чуть назад, так что надо еще приноровиться, чтобы устроиться поудобнее, не извозившись в трухе и не заполучив занозу в мягкое место.
Когда-то очень давно она была вполне себе удобной и прямой, на ней любили посидеть, посмолить махорочкой местные рыбаки. Или деревенские парочки обжимались по вечерам, а днем, бывало, толклись тетки с бельем, чесали языками, лузгали семечки, пока постирушка мокла. Но долгие дожди и весенние паводки расшатали лавочку, как трухлявый зуб, а суеверные слухи лишили ее всякой привлекательности.
Только не для подростков, конечно. Для них недобрая история делала эти два пенька и обрубок широкой доски сильно притягательными. А злые комары и острые щепки, коварно впивающиеся в наши беззащитно торчащие из шортов голые ноги, лишь добавляли необходимый настрой.
Смеркалось. Трава подернулась сеткой вечерней росы, с реки несло сыростью и неприятным запашком гниющих водорослей, перемешанных с рыбьими потрохами. По берегам начал наползать туман, постепенно набирая сизо-белую густоту.
Вечернюю тишину изредка прерывал неожиданный всплеск рыбы, охотящейся за насекомыми. Или тоненький, назойливый до зубной боли писк комара у самого уха.
Или вот этот непонятный шорох в мокрой траве. Оборачиваешься, вглядываешься напряженно, пока глаза не заболят, ожидая, что с вороватым видом прошмыгнет ободранный кот, делано не замечая тебя, или приветственно помашет хвостом в репьях пес, всех и все обнюхает и поспешит дальше по своим делишкам. Но никого не видишь, только трава колыхнется. Или даже нет. А кинешь камень, так его сумрак проглотит совсем беззвучно.
Так что мы, конечно, хохотали, но как-то натужно вышло, притворно, и мы быстро замолкли, застыдившись, сделали вид, что так и надо. А то сразу понятно становилось, что не весело, а страшновато. Но кто ж в здравом уме признается в этом?
– Бояться надо живых, а не мертвых, – с напускным презрением к опасности проговорил Лешка, повторяя слова своего отчима. Даже когда того не было рядом, Леха старался заслужить его уважение, доказать, что не трус и не тряпка. Только плоховато у него это получалось, но мы всегда старались тему замять, чтобы не бесить его. Потому что когда Лешка начинал беситься, то непременно в итоге плакал, и всем было неловко.
– Да кто б спорил, – миролюбиво откликнулся из темноты Тоха, а потом, после небольшой паузы, тем же тоном продолжил: – От живых только и жди какой пакости. Но ты всегда можешь подготовиться, знаешь, чего ждать-то. В конце концов, живого ты можешь убить. А с мертвяком что делать?
– Дык если мертвяк тебя пришьет, то вы оба будете мертвые, ну, на равных.
– Откуда знаешь, что на равных? Ты проверял, что ли?
– А ты проверял?
– Я и проверять не хочу.
Вот и автор дневника пишет про мягкие ноги. А тогда Антон, красуясь передо мной и двумя другими девчонками, деревенскими, специально выбрал место и время, чтобы рассказать страшилку, которую уже лет тридцать, если не больше, рассказывали здешние жители. И я, хотя и немного пугаясь, все равно твердо верила, что он заливает.
Теперь-то я знаю, что любая, даже кажущаяся детской побасенкой, местная история о необъяснимом явлении вполне себе может оказаться самой настоящей правдой.
Тоха рассказывал, а остальные, уже знакомые с «байкой из склепа», согласно кивали, не забывая посматривать на меня: как я, поверила, правильно ли среагировала?
Ну, я-то стойко держалась, будто все нипочем. Знаем ваши детские сказочки, не больно-то и страшно.
Наташкой ее звали. Младшая дочка тогдашнего печника. Пьяница он был, поколачивал детей без разбору. А потом как-то по пьяной лавочке зимой в канаву упал и вмерз по уши. Его потом прохожий вытащил, да поздно было. Ну, не суть. Короче, папашка ее уже помер к тому времени, когда все случилось. Рыжая такая была эта Наташка, как клоун. Симпотная, да уж сильно привязчивая. Не гордая совсем.
И вот был первый парень на деревне, Сергеем звали. Вообще бабник, то с одной, то с другой. Но красивый. И когда до Натальи очередь дошла, она аж сбрендила от радости. Втюрилась, как кошка.
Серега походил-походил с ней, а потом надоела она ему со своей любовью. Все ж сразу получил, что хотел.
Короче, к другой прилепился, Наташку забыл. Она уж страдала, клянчила, да толку-то. Потом все же выпросила себе свидание. На вот этой вот лавочке однажды вечерком.
Пошли-то вдвоем, а домой пришел только Серега.
Серый, когда один с реки воротился, все глаза прятал. Говорил, что на берегу Наташку оставил. Мамаша-то ее до последнего его честила, да доказать ничего не могла. Девку-то так и не нашли. Нет тела – нет дела.
Незнамо, что там у них приключилось, только Сергей до зимы на посиделки у Колбасонки не ходил. Деловой заделался, сразу какие-то комсомольские обязательства на себя взял, типа ударник труда, некогда ему. А потом, как улеглось все и подзабылось, повеселел, уже не таким передовиком стал, опять за девками бегать начал.
Да и тихо все было, пока лед совсем на речке не вскрылся и не сошел да не зазеленело по берегам. На майские вечерком потащил Серега очередную зазнобу, да что-то быстренько вернулись они обратно. Девка в три ручья ревет, трясется. Вроде Наташка пропавшая к ним пристала.
Казалось бы, ну радуйтесь, что нашлась. Мамаше ейной сообщите (она к тому времени к родне переехала в поселок). Чего реветь-то.
А Серый, тот молчал, пока его братовья девкины не поколотили. Там вызнали наконец, что только любезная парочка на траве разложилась у лавочки-то, так слышат: шшшшвык, шшшвык, шшшвык… Крупный кто-то по траве шарится. И прям к лавочке.
А это Наташка. Волосы мокрые лицо облепили, платье влажное, будто только из воды. И сама ползет, руками подтягивается. А ноги вслед волочатся: шшшшвык, шшшвык, шшшвык…
– Сереженька, – шепчет так жалостно, губами синими шлепает. – Можно, я с вами немножечко посижу? Мне так одиноко, так одиноко…
А сама подтягивается к ним: шшшшвык, шшшвык, шшшвык…
Подгнившая, мертвенькая. Зазноба Серегина сразу это просекла. А чего не просечь: нос рыбы отъели, глаза белые.
Наташка тогда, год назад, его
