Нажираться в гостях счёл, тем не менее, верхом моветона.
В храме дышалось свободнее. Привычные слова, смысл которых вдруг разучился понимать, успокаивали, как и знакомые с детства запахи. Народу на службу набилось много, но это было в порядке вещей – люди в Новоспасске не забывали о Боге. Не то, что я.
«Знаете, сыне, – сказал батюшка, до ужаса нелепо смотревшийся в подряснике как будто не по размеру, – вы не так уж больны, как вам хочется думать».
Мы шли по дорожке, беседуя. Ветер бросал в лицо лепестки вишни – будто началась метель, а нервы утратили способность чувствовать мороз.
«Не надо, отче, – попросил я. – Раз уж зашла речь о врачебных метафорах… Помните, была такая болезнь – лепра? Проказа, как в Писании. Прокаженным больно. До определенного предела. Когда болезнь его перешагнёт, у них уже ничего не болит. Нечему. Вы можете дать мне что-то от фантомных болей?»
«Ко мне и моим братьям идёт весь город, – невпопад ответил батюшка, – от пятилетнего мальчугана до войскового старшины. Все хотят знать наше мнение о том, что за рекой, хотя мы в первый же день объявили, что будем ждать и молиться».
«Это естественно», – пожал я плечами.
«Это естественно. Люди обеспокоены. Но вы первый из всех, с кем я говорю за эти дни, кто озаботился своей душой», – в глазах священнослужителя – искорки от солнца; а кажется – слёзы.
«Я не…»
«Просто вы не осознали того, что тревожит вас. Успокойтесь. Тот, кто ещё ищет Бога – уж точно ничего и никого не потерял, – рассудительный голос священника бесил. – Вы ведь исповедовались? Вот и прекрасно. Время и раскаяние… перевязки, если угодно, сделают остальное. Не отнимайте время у санитара».
Слова – жесткие. Улыбка – извиняющаяся.
«Вы всегда так суровы с больными?» – спросил я устало.
«Только с ипохондриками».
Не слова – приговор. Не помогут.
«Штаб-ротмистр, – тихо окликнул он вслед. Весь город уже знал мои звание и род занятий. – Я немного интересовался старинной медициной. Предположим, у больного запущенная лепра. Недужный испытывает страдания и проходит курс лечения. Но болезнь должна дойти, как вы выразились, до определенного предела, чтобы выяснилось – перешагнёт ли он его себе на погибель, подействует терапия или болезнь его оставит сама собой, унеся с собой часть тела. Разница в том, что в случае… лепры души этот выбор всегда за пациентом».
Стало легче. Ненамного, но уже что-то.
…Звонок в дверь прервал воспоминания. Стало страшно – в окно покойник насмотрелся, теперь через главный вход полезет?
Спросит: «Зачем?». А самое паскудное – спокойно объясню, зачем и отчего.
Тьфу!
Прогнал мару, открыл раннему гостю. На пороге стоял Отто Рейнмарк.
Швейцарец поднял шляпу и заявил:
– Одевайтесь и следуйте за мной. Нет времени здороваться с хозяевами. К вашим вышел человек с той стороны. Если это ещё можно назвать человеком.
– Правда? – я уставился на коммуникатор.
Сигнал отсутствует.
– Связи нет с ночи. Меня с авто мобилизовали ездить на посылках, – господин Рейнмарк улыбнулся, будто сотворивший отменную шалость мальчишка.
Я не стал его разочаровывать, сообщая, что его личность отлично известна. Впрочем, он и сам об этом знал.
– Тут две минуты, но доедем. Допустите к источнику?
– Можно, – секунду поколебавшись, ответил. Хорошие отношения дорогого стоят. – Но только после меня и в моём присутствии.
– Право первой ночи – святое, – усмехнулся Рейнмарк.
5. «Они боятся улыбок»
…Передо мной сидел мертвец. Прикованный к стулу, он всё же оставался безучастен.
Заходил в комнату – чуть не поперхнулся. Предупреждали, но одно дело услышать, даже увидеть на голодисплее, другое – лично. Решил часом, что кошмар не закончился. Вот он, Трифонов. Но что с ним стало?
Белая рожа, выпяченные буркала глаз, сосуды налились застоявшейся кровью… Чувство вины переполнило сердце. Потом я заметил вкрапления металла на коротко остриженном черепе казака и успокоился.
На пушку берёте, господа? Не на таких напали.
– Мы просим, – невыразительный голос. Не призрака – машины, – чтобы нам дали возможность высказаться перед остальными державами.
– Возможность будет, – хмыкнул я механически. – Что ты такое и почему на тебе тело уважаемого человека?
Врать не впервой. Будет им возможность, только шнурки поглажу, как papá выражаться любит. Интересно, что такое «шнурки»? Но как поглажу – сразу, точно…
– Мы – единение, – собеседник замялся. – Вечность. Сингулярность, созданная на корпоративной территории.
Ну ровно дешевый автопереводчик.
– Подробности? – говорю.
– Мы были людьми. Мы остались ими. Человечество ждало пути слиться с машиной, слиться друг с другом. Века. Теперь точка сингулярности пройдена. Мы – ваше будущее.
– Забитый эфир? Вскрытые тела у вас на борту? Побоище, что вы учинили моим ребятам? Тело нашего человека, из которого вещает непонятно что? Не прельщает, извини, – не удерживаюсь от сарказма.
– Вы не так поняли. Мы не так поняли. Эфир – случайность, ошибку ликвидируют очень скоро по вашим меркам. Тела – покинутые оболочки. Сканирование требует уничтожения органического мозга. Побоище… Вы… Мы, – поправляется машина, – влезли в служебный туннель во время диагностики. Потом поиграли с настройками. Далеко ли до беды, если ребенок забредет на энергостанцию?
– Ты… вы не ответили про Трифонова.
– Я остался собой. Внутри сингулярности. Зацепился, не успел с вами… Всё было добровольно. Со мной поговорили, убедили и я всё понял. Теперь это тело – платформа для нас, – мне показалось, что в голосе прорезался намёк на чувство. – С кибернетическим мозгом. Позовите мою жену – и я расскажу ей то, что знаем только мы. Друзей. Родственников.
Затошнило.
– Трифонов, что ты с собой сделал? – смотрю с ужасом.
– Я остался собой, – повторило это. – Но теперь я не один. Никто не одинок. Каждый вечен. Ваша секунда для нас – миллиард лет. За полчаса, еще до полного единения мы научились строить здание, что вы видели. И больше нет вопроса прогресса. Никакого копошения на полях и в шахтах на протяжении поколений. Никаких пустых мечтаний. Каждый может создать свой мир и уйти в него.
Мерзко на душе. Гадко.
Будто в зеркало тролля заглянул.
– «Легион имя мне, потому что нас много»… «И сказали они: построим себе город и башню»… – прошептал я памятные с детства слова, облокотившись о холодную металлическую стену.
– Чем отличается один носитель информации от другого? – удивился не-Трифонов. – Органика или нет – мы сознаем себя. Мы люди.
– Вот только, – грустно улыбнулся я, – тот человек, что ложится под нож, умирает раз и навсегда. Буквально. Возможно, в муках. Что-то не вижу принципиального отличия от голофото. А ваших созданных миров – от галлюцинаций наркомана.
И тут мой собеседник содрогнулся. «Они боятся улыбок», – вспомнил я. Действительно боятся.
– Мы знаем, что вы не поймёте, и готовы уйти. Из Млечного Пути, раз нам не по дороге. Просим об одном – разрешите дать людям на этой планете выбор. Потом мы исчезнем и не побеспокоим вас. Нам нужен экипаж. Мы заплатим. На том магнитоносителе, что у меня изъяли, чертежи новых сверхсвет-двигателей.
