«Но вот только… в то время меня переполняла ненависть. Бессильная жгучая ненависть, которая, кажется, даже сочилась из пор кожи. Она обволакивала меня так густо, что практически стала самой сутью. Стала тем единственным, что мог тогда чувствовать. А потом… я потерял все, кроме Драко, потерял даже самого себя. И будто сгорел от боли, которая объединившись ненавистью, выжгла во мне то живое, что еще оставалось».
Люциус сидел в небольшой комнате, предназначенной только для членов семьи, в своем любимом кожаном кресле, развернутом сейчас в сторону окон. Рядом, на небольшом столике, стоял графин со столетним огневиски, по которому Люциус периодически нервно барабанил пальцами, и полупустой стакан. А чуть неподалеку лежала разбросанная стопка колдографий, сделанных за последние несколько недель: Элиас, он и Элиас, Элиас с Гермионой. Колдографии его неожиданного маленького семейства, общением с которым он наслаждался день ото дня все сильней и сильней.
«Итак… Я поцеловал ее и, возможно, совершил огромную ошибку…»
Люциус вспомнил, как вернулся с крыльца в дом: опершись руками о столешницу, Гермиона стояла на кухне, потом обернулась и негромко велела Элиасу идти укладываться спать. По-прежнему не произнося в адрес Люциуса ни единого слова, и делая вид, что его вообще нет рядом.
«Нет, конечно, я мог бы обратить на себя ее внимание, но не при мальчике же… И какова бы оказалась реакция, если б что-нибудь сказал ей?»
Малфой вдруг отчетливо вспомнил, как осторожно приоткрылись губы Гермионы, когда он начал целовать сильней. И как робко скользнул навстречу его собственному ее язык…
«Черт! Остается лишь надеяться, что она потрясена и шокирована, но… не испытывает отвращения к тому, что произошло. И ко мне…»
Люциус до сих пор не мог понять, что заставило его сделать это. Ведь была же минута, когда в нем проснулся прежний Малфой, умеющий не только защищаться, но и причинять боль едкими и острыми фразами. Произнесенными в нужный момент и бьющими противника по самому больному. И ему, тому Малфою, очень хотелось бросить этой маленькой неблагодарной ведьме нечто резкое и ядовитое. О том, как же чертовски ей повезло, что он (Люциус Малфой!) признал своим ее бастарда-полукровку, обстоятельства зачатия которого почти и не помнит. И даже решил, что будет заботиться о нем.
«Черт… вот это точно стало бы ошибкой! А еще — гнусной ложью. Потому что я бесконечно благодарен ей за Элиаса; за каждую минуту, проведенную с Элиасом, который лечит надломы моей души лучше любого зелья, прописанного целителем…»
Люциус вспомнил, какой видел ее на крыльце, когда молния сверкнула так ярко, что ночь превратилась в день. Горящие гневом глаза, румянец на щеках, грудь, которая заметно поднималась и опускалась от тяжелого и рваного дыхания. В тот миг каждая клеточка его тела будто срывалась в крик: «Дотронься до нее! Прикоснись, наконец, к этой женщине!»
«Хм… что, собственно, я и сделал. Теперь же остается лишь гадать: а что дальше?»
— С чего это ты сидишь здесь, да еще в темноте?
Услышав знакомый голос старшего сына, Люциус не удержал сдавленный смешок. Драко почти месяц после того памятного и тяжкого для обоих разговора откровенно игнорировал отца, даже не здороваясь. И Люциус не осуждал, понимая, какой болезненный удар нанес ему.
«Да уж… интересный момент ты выбрал, мой мальчик, чтобы заговорить с отцом. Уникальный даже…»
— Да так… Размышляю… — Люциус потянулся за бокалом и отхлебнул глоток.
— И как успехи?
Люциус услышал, как Драко приблизился и, щурясь от света стоящей неподалеку масляной лампы, искоса взглянул на старшего сына. Тот собрал разбросанные по столу колдографии и начал небрежно перебирать их. Люциус знал, что сейчас видит Драко. Вот крупным планом лицо Элиаса — улыбающееся и испачканное шоколадным мороженым. А вот Элиас машет им с глянцевого черного пони, катаясь на карусели. А сейчас, наверное, та, где Гермиона с Элиасом сидят на деревянных качелях позади их дома. И, наконец, он сам, опирающийся на деревянную спинку детской кроватки, лежащий с вытянутыми и скрещенными в лодыжках ногами, и Элиас, одетый в клетчатую пижамку и уже привычно подкатившийся ему под бок. Люциус помнил тот вечер — Гермиона сфотографировала их, когда он читал малышу большую книгу о странных существах от того же доктора Сьюза, который придумал Сэма с его зеленой едой. И до сих пор категорически отказывался понимать, зачем его сыну нужны эти дурацкие истории.
— Так это, стало быть, он? Тот самый…
— Элиас, его зовут Элиас. И это — он, твой младший брат, — с нажимом произнес Люциус и слегка повернулся, чтобы увидеть выражение лица Драко. — Который, кстати, очень похож на тебя.
— Я заметил, — губы Драко тронула невольная улыбка.
Последние недели он провел в мучительных размышлениях о том, что сделал отец. Вспоминал и ту ночь, когда Люциуса забрали под стражу, и он остался совершенно один в их огромном старом доме, пустом и неуютном. Находиться в мэноре не было ни сил, ни желания, и Драко отправился в Лондон, где в небольшом пабе долго и тщательно накачивался то виски, то пивом. А наутро проснулся в постели какой-то маглы, имени которой даже не помнил, и, быстро одевшись, сбежал из ее квартиры.
Но именно потом, после тяжкого разговора с отцом, Драко понял: он сам переспал с той женщиной не потому, что она ему понравилась и не потому даже, что хотел ее… Нет, ему просто необходимо было забыться, отрешиться от напастей и проблем, бороться с которыми он оказался не в силах. И это стало возможно рядом с теплым женским телом.
— Он, безусловно, расшевелил твое застывшее сердце, не так ли? — спросил Драко, аккуратно складывая колдографии на столе и призывая себе соседнее кресло. Похоже, он решил присоединиться к отцу в созерцании грозы.
— Знаешь, чтобы влюбиться в это очаровательное создание, много времени не нужно, — с легкой и горделивой улыбкой отозвался Люциус. — С ним я понял, как много упустил из твоего детства, какие-то приятные и теплые радости, о которых даже не догадывался, когда ты рос. А он… такой славный, такой любознательный. Кажется, что ему интересно всё и обо всём. Бывают вечера, когда я возвращаюсь домой и не могу ворочать языком после ответов на
