маленькими теплыми ладошками. Видимо, они у меня оказались и в самом деле очень холодными. Аллочка отняла свои руки и, заглянув в глаза, строго спросила:
– А ты почему уши у шапки не отвернул?
– Не знаю.
Она сдернула с меня шапку, развязала узел, опустила уши.
– Так будет лучше.
Потом она стащила с меня кашне, пальто и заставила сесть в кресло.
– Баба Валя, не пускай его. Я ему мальчишку на самокате из пластилина покажу.
Сбегав в свою комнату, она принесла коробку с фигурками из пластилина и поставила ко мне на колени, чтобы я не смог беспрепятственно встать и уйти.
– Удивился, да? Удивился? Мировецкий мальчишка, скажи?
– Любишь ты, Аллочка, удивлять, – заметила баба Валя.
– Все любят удивлять, – грустно возразил я. – Я вот тоже хотел удивить мир, но у меня ничего не получилось.
– Как это? – не поняла Алла. – А ты сделай что-нибудь.
– Я сделал. Написал книжку, думал, все удивятся, а никто не удивился.
– А ты сделай что-нибудь из бумаги. Вырежь ножницами и сверни. Тогда все удивятся, – посоветовала она.
Прекрасный совет. Наконец я услышал слова, которых мне так не хватало в моем горе. Я засмеялся, и сразу в комнате стало тепло.
Часа через три позвонила Леля.
– Ты что там делаешь? – послышался ее сердитый голос в трубке.
– Учусь у Аллочки удивлять людей.
– Не остри:
– Я не острю, я говорю правду.
Леле, конечно, там, в Березовой роще, трудно меня было понять.
– Не валяй дурака, слышишь? Приезжай домой. Будем смотреть твой любимый хоккей по телевизору.
Мне не хотелось выходить из теплой уютной комнаты Аллочки на холод, но мой письменный стол и моя кровать находились в Березовой роще. Я отложил с сожалением ножницы, листы прекрасной разноцветной бумаги: надо было ехать домой.
Баба Валя опять посмотрела на меня жалостливыми глазами. Мама Рита усмехнулась. Под их взглядами и усмешками я машинально привел в порядок шапку, завязал, не глядя, мотузки на макушке. Не бантиком, а как придется. И уже собрался уходить, но Аллочка требовательно потянула меня за руку.
– Дядя Эй, что я тебе скажу. Ты забыл посадить меня на сервант. Ты уже много раз забывал.
– Я посадил бы. Но баба Валя и мама не снимут тебя оттуда. Ты сама говорила.
– А ты посади и сразу сними.
– Будь по-твоему.
Это была уловка, военная хитрость. Оказавшись на уровне моей головы, Аллочка сорвала с меня шапку и крикнула:
– Все! Все! Можешь не сажать на сервант.
Я ее держал на руках, а она зубами развязывала узел, чтобы отвернуть уши. Развязала, отвернула, нахлобучила на меня, поправила как следует.
– Так пойдешь, чтобы уши не замерзли.
– Так, – согласился я. – Так. Только так.
Я испытывал к маленьким ласковым ладошкам племянницы то же чувство, что и баба Валя, когда Аллочка отбирала у нее папиросы и прятала за диваном, за шкафом или в кладовке.
– Дядя Эй, правда, дай честное слово, что не поднимешь. Дай честное, честное…
Я дал слово и шел по улице с опущенными ушами. И мне было очень тепло.
Зеленка
Еще зимой мама Рита купила коробку именинных свечей. В коробке – пятьдесят штук, хватит на всю жизнь праздновать дни рождения. Но пока требовалось всего шесть, шесть свечей в честь дня рождения шестилетней девочки. Баба Валя их воткнула в пирог, разукрашенный лепестками мармелада так, что можно было прочесть дату – 2 мая. У Аллочки не было сил отойти от кухни. Вопросы так и сыпались из нее.
– Второго мая меня маме подарили? Или мне маму подарили?
– Тебе маму подарили, – сказала баба Валя.
– Ах ты, моя Бабантопула.
– Кто, кто?
– Я люблю тебя, как Бабантопулу.
Несколько дней назад по телевидению передавали оперетту «Свадьба в Малиновке», где был Попандопуло, и наша девочка довольно удачно его переделала в Бабантопулу.
– Мое сердце радуешь ты и Леля, – крикнула она, увидев меня и Лелю в дверях. – И дядя Эй. И баба Ната. Все радуют мое сердце.
– Какая ты у нас широкая, как море-океан, – заметил я.
– Смеешься? – спросила девочка.
– Нет.
– А я в твоих глазах посмешки вижу.
Я действительно смеюсь, и баба Валя смеется, и сама именинница смеется. Мы все радуемся празднику.
– Дядя Эй, а почему раскладушка называется раскладушкой, а не складушкой? Она же складывается? Она же складушка? – и вдруг добавляет: – Запиши!
Я частенько за ней записывал неожиданные слова: «фиалофки», «повертучиться», «стоколичество» и не заметил, как моя племянница выросла из этих слов и овладела речью настолько, что стала сознательно извлекать из слов нужный ей смешной смысл: из Попандопуло – Бабантопулу, из раскладушки – складушку. И главное, я не заметил, когда она стала понимать, что именно и зачем я записываю.
– Да ты, оказывается, у нас все видишь и все замечаешь, – сказал я. – Ты, оказывается, совсем взрослая. Сколько же тебе лет?
– Шесть, только шесть. И больше нисколько.
– А помнишь, как на этот вопрос ты отвечала полгода назад?
– Как?
– Я спросил: «Сколько тебе лет, Аллочка?» А ты ответила: «Полшестого».
Аллочка засмеялась. Она теперь понимала разницу между определением времени на часах и годами, прожитыми человеком.
– Надо было сказать пять с половиной, да? Знаю, знаю. Я теперь запростяк все знаю, без придумов.
Ее уверенность в себе развеселила меня еще больше.
– А совсем недавно, – сказал я, – ты не умела как следует построить фразу. Где-то у меня записан один твой разговор с бабой Валей. Очень смешной. Ты так рассмешила бабушку, что она сказала: «Ой, умереть можно». А ты ей на это ответила: «Не прошло еще лет умереть».
– Какие вы старенькие оба, – заметила Леля. – У вас уже появились общие воспоминания.
– Да, – согласился я, – появились, – и, похлопав по лопаткам девочку, добавил: – А ну-ка, выпрямись и ходи прямо, не сутулься.
– Ничего не можем с ней поделать, – сокрушенно пожаловалась мама Рита. – Были у врача, он назначил лечебную гимнастику три раза в неделю. Но она не хочет выполнять его указания, говорит: «Хочу быть похожей на дядю Эя».
– Ты это брось, барышня. Я неподходящий для тебя пример. Девочке это не идет, – сказал я. – Мы потихоньку начнем тебя выпрямлять, чтобы ты могла потом стать моряком, химиком или балериной.
– Нет, балериной я передумала. Я хочу летчиком. Летчиком-испытателем.
