Я помню. Мы с братом пошли в спальню. Я плакал, потому что хотел к груди. Она все еще кормила меня грудью. Так ей казалось правильно.
Мэри не стала включать диктофон планшета. Для судебного рассмотрения это не требовалось.
– Она лежала на кровати. Вся изрезанная. Возле нее Сэр с большим ножом. Такой большой охотничий нож со стальным лезвием. Он разрезал ее… блузку. Я помню ее груди, большие груди, они вывалились наружу. Изрезанные. Помню, как капали кровь и молоко. О Господи. Эмануэль вытащил меня оттуда и закрыл дверь, и мы кинулись прятаться. Тогда он заплакал. Не помню, что сделал я. После этого мы переехали в Аризону. Свою маму я больше не видел.
Сэр больше так и не женился, но были другие женщины, некоторые относились к нам дружелюбно, а некоторые нет. А когда рядом не было других женщин… – Эфраим коснулся ее руки; его рот был открыт, словно он не мог дышать. Втянул воздух. – Он использовал меня. Он использовал и Эмануэля, но чаще меня. Называл меня дочкой. Мне было пять или шесть. Я мало помню. Это делает его чудовищем – то, что он делал со мной?
Мэри подтвердила.
– Как-то ночью Эмануэль пришел за мной, и мы сбежали. Мы пошли в другое место, в учреждение. Там нам дали разные имена, и мы отправились в разные семьи. Прежде чем нас разделили, он сказал мне: «Я сделал это ради тебя. Пока папа спал, я взял его большой нож и зарезал его, как он – Хейзел. Не говори никому, никогда. Я всегда буду защищать тебя».
Эфраим снова вытер глаза и уставился на мокрые пятна на костяшках пальцев.
– Он сменил имя. Его усыновила пара по фамилии Голдсмит, и он называл их мамой и папой. Я жил с семьей в Аризоне, он в Бруклине. Мы не часто виделись. Я гордился им. Тайком читал его стихи. – Ибарра поднял взгляд на ангелов, полуприкрыв глаза. – Вы не знаете, почему он так со мной поступил?
– Не вполне, – призналась Мэри. – Возможно, хотел ввести в заблуждение ЗОИ. Возможно, не догадывался о последствиях. Он был дружен с Ярдли.
– Не представляю, как вернусь домой, – сказал Ибарра. – Не могу представить, как стану сидеть у себя в квартире, один.
– Вы пройдете коррекцию, – сказала Мэри. – Это необходимо каждому, кто побывал под «венцом».
Ибарра слабо отмахнулся от этого предложения.
– Меня такие вещи не привлекают.
– Этим можно бы исправить положение, – сказала она.
Ибарра твердо помотал головой.
– Я справлюсь – или не справлюсь – сам, – сказал он.
Она не стала дальше уговаривать его. Они сидели в тишине церкви, розовые и оранжевые солнечные лучи пробивались сквозь пыльный воздух над их головами и утыкались в дальний угол притвора. Она почувствовала на своих ребрах руку и локоть Эфраима и задалась вопросом, что он делает, ведь, конечно, не щупать же он ее пытается; затем он отстранился, держа что-то в руке.
Он встал.
– Вы же зои. Я знал, что у вас должно быть оружие, – сказал он. Затем поднял пистолет в правой руке, осмотрел его, снял с предохранителя и направил себе в грудь.
– Господи, нет, – выдохнула Мэри, не смея двинуться к нему.
– Вряд ли я это сделаю, – сказал он. – Я запомню, каково это было… Я вспоминаю все больше. – Оружие в его руке дрожало. Он поднял пистолет к голове. Мэри медленно встала и протянула руку.
– Пожалуйста, не приближайтесь, – сказал Эфраим. Он шагнул в проход и повернулся к передней, потом к задней части церкви. – Меня заставили задуматься обо всем плохом, что я когда-либо делал. Меня заставили переживать это снова и снова. Затем стало еще хуже. Я вспомнил то, чего никогда не делал. Я чувствовал боль, какой никогда не знал, эмоциональную боль, физическую боль. Кто сказал, что боль забывается? Я ее помню. Надо просто нажать на нужную кнопку, верно?
– Нет, – сказала Мэри. – Нас доставят домой. Вы пройдете коррекцию.
– Я вспомнил мать и то, что тогда увидел. Она сказала, что мне следовало спасти ее. Пришел Сэр и помог ей истязать меня. Эмануэль тоже был там. Они сказали, что я ничтожество. – Лицо Эфраима было мокро от слез, они оставляли пятна на рубашке. Мэри ошеломленно наблюдала, как морщины на его лице становятся все глубже, словно страдание высасывало из него все соки. Он с силой прижал пистолет к виску. – Я просто нажму на курок?
– Нет, – сказала она тихо. Кто она такая, чтобы лишать его этого последнего утешения? Как она способна понять его, если никогда не бывала под «венцом»?
– Это была ошибка, верно? – спросил Эфраим. – Это со мной сделали по ошибке.
– По ошибке, – подтвердила Мэри.
Он опустил левую руку и прислонился к скамье, затем медленно попятился к выходу из церкви, сделал несколько неуверенных шагов, отдохнул, перешел на другую сторону прохода, отдохнул; при этом пистолет оставался в его правой руке, прижатый к виску.
За церковными стенами Мэри услышала низкий мерный гул.
– Это за нами, – сказала она.
– Я не хочу помощи, но не могу справиться с этим сам, – сказал Эфраим. – Мне запустили в голову сороконожек. Они ползали там, глазели на мои мысли и кусали меня всякий раз, когда им не нравилось, что́ я думаю. Словно в уши заливали горящий бензин. Я чувствовал, как мой мозг вскипает.
Мэри прикоснулась к своим щекам. Они тоже были влажными.
– Вы не заслужили ничего этого, – сказала она. – Прошу вас!
– Если я останусь жить, это не причинит вам такой же боли, потому что это не будет полным провалом, – сказал Эфраим, его голос в церкви был едва слышен. – Но будет больно мне.
– Не сдавайтесь, – сказала Мэри. – Пожалуйста, не сдавайтесь. Это всего лишь воспоминания. Это можно исправить. Коррекция способна помочь.
– Я перестану быть собой, – сказал Эфраим.
– Вы хотите оставаться человеком, носящим в себе такую боль?
– Я хочу умереть.
– Это будет несправедливо. Вам надо поехать домой и… постоять за себя. Узнать, почему твой брат так поступил.
– Он всегда защищал меня, – сказал Эфраим.
– Вы должны убедиться, что справедливость восторжествовала, – сказала Мэри. Ей казалось, что вся ее философия рушится перед лицом этого примера неадекватности людской законности, ужасной силы извращенного закона.
– Я никому ничего не должен, – возразил Эфраим.
– Должны – себе, – сказала Мэри. Она надеялась, что он не заметит ее собственной неуверенности. – Пожалуйста.
Эфраим был каменно неподвижен. Долгую минуту, пока рев воздушного судна за стенами церкви нарастал, он стоял в самом начале прохода, ведущего к двойному алтарю под освещенным окном.
Затем он опустил пистолет. Его лицо расслабилось, а голова завалилась набок.
– Я должен
