Накупавшись и наплававшись всласть, до гусиной кожи, Федор выбрался из воды, оделся и, освеженный, вновь зашагал по тропинке, размахивая цветами.
Спустя некоторое время он снова выбрался на проезжую дорогу, обогнал и, оборотившись, благословил старуху-странницу, бредущую куда-то с суковатым посохом и котомкой, улыбнулся встреченной телеге, обсаженной со всех сторон, точно пенек опятами, шумной разновозрастной детворой, коей и правил ужасно серьезный мальчонка, явно гордящийся доверенным ему делом и потому важно выпячивающий губы, хмурящий брови и без конца понукающий неторопливого сивого мерина. Сзади заслышался приглушенный топот копыт, в воздухе запахло пылью; оглянувшись, Федор узрел идущий на рысях богатый возок, окруженный конными гриднями, и соступил обочь дороги, чтоб дать ему проехать. Поравнявшись с монахом, поезд остановился… Федора вдруг толкнуло в сердце: уж не Кашинская ли это княгиня?.. И верно, из отворенной дверцы соступила на землю Василиса Семеновна. В простом полотняном, дорожном, с вышитыми разноцветными нитками цветами светлом летнике и завязанном назад легком платке, отличимая от любой простой женки не нарядами, а царственно вознесенной главою и строгим, вдумчивым взором. Иконописностью очей.
Княгиня склонила голову:
- Благослови, отче.
Сглотнув тугой ком, Федор с трудом поднял руку в потребном движении… А потом, с мокрыми волосами и растрепанным веником в руках, долго смотрел вослед возку и повторял в уме все те умные слова, которые, конечно, поняла и оценила бы Кашинская княгиня… но которых он ей так и не нашелся сказать.
***
Весть о возможном возвращении духовного отца всколыхнула весь монастырь. Ведь сами ходили, писали грамоты владыке, просили уговорить вернуться, мол «живем, яко овцы, не имущи пастыря… не терпим не насыщатися святого его зрения». И сами мало верили в успех. Ибо никто и никогда еще не возмог сдвинуть Сергия с избранного им пути. И вдруг!..
Нашлись, впрочем, и недовольные. И… все это деялось за спиной игумена, и Стефан все же знал об этом и ничего не предпринимал противу, и деявшие знали, что Стефан знает и ничего не предпринимает. Возможно, он предпочел положиться на судьбу. Федор так и спросил его.
- Судьбы не существует! Есть Господняя воля и человеческое делание.
Отец уходил от ответа. Мудрец и книжник, чего-то главного так и не понявший в жизни. Федор возразил:
- Он тебя простит!
- Прощу ли я… - глухо отмолвил Стефан, и Федор не решился спросить, кого. Сергия? Или самого себя?
***
А жизнь, между тем, шла своим чередом. «Кузьма с Демьяном пришли – на покос пошли». Мужики, в белых рубахах распояскою, валили сочные травы, бабы в ярких цветных сарафанах споро ворошили сено, потом его еще предстояло метать в копны… И троицкие монахи, вздев, жары ради, светлые холщовые подрясники и засучив рукава, точно так же косили, ворошили и метали, и дух травяной свежести перетекал в медвяный запах сена.
Федор косил вместе со всеми, время от времени разгибаясь и переводя дух, чтобы предотвратить головокружение, и затем с удвоенной силой принимался работать горбушей, не желая отставать от остальных. Бают, есть такая коса, которой можно работать не внаклонку, в Литве, кажется, в ходу. Иное бы не худо перенять и у язычников. Он снова выпрямился, по пока что едва заметному ощущению поняв, что пора; взглянул на небо. Солнце плавило синеву вокруг себя. Всевидящее Божье око… Доводилось ли ей, вот так же подняв лицо к небесам, ощущать ток незримых энергий? Должно быть… Федору вспомнился темно-внимательный, сосредоточенный взор – и как вьется зеленый шелк, не успевая за стремительностью шага. Должно быть! Ведь она сама – сгусток энергий, съединенные мысль и делание.
- Федо-о-р, о чем замечтался? – Якута вжикнул косой в нарочитой опасной близости. Подхихикнул, - никак, о бабе?
Федор вздрогнул и, наклонившись, заработал живее, чувствуя, как жарко пылают щеки. Потому что это действительно было так. Он, монах, думал о женщине. И вместе с тем все было совсем не так, и эти грубые слова и вмале не выражали его чувств, не имели к ним ни малейшего отношения – и, непостижимым образом, все равно были правдой.
Федор работал истово, понимая, что уже лишнего, что поднимись теперь – и поведет, но все равно не останавливался. Сейчас ему нужно было освободиться от навязчивых мыслей. Сейчас. Что ему нужно делать потом, он уже знал твердо.
***
Вечером от работы ныли плечи и все еще слегка подкруживалась голова, но спать – и это было хорошо - не хотелось вовсе. Волнение само жило в ладонях. Федор, опустившись на колени, молча прочел молитву Богородице, стараясь достичь наивысшей сосредоточенности. Поднялся. Задумался на несколько мгновений. Это было нехорошо, и недолжно, и все же он заложил дверь. О том, что творилось с ним, можно было бы рассказать игумену. Или отцу. Но не обоим вместе. Федор внимательно, не глазами, ощупью, выбирал подходящую доску, пока не ощутил в кончиках пальцев тепло, говорящее о том, что вот она, та самая. И принялся покрывать ее левкасом.
Комментарий к 1360.
[1]Итальянский
[2]Мачты
[3]Паруса
[4] Неравномерно прокрашенной
[5] Будущий первый Пермский епископ, создатель зырянской письменности.
[6]Женская накидка или мантия, надеваемая в торжественных случаях.
[7]Раз, попытка.
========== 1360-1363. ==========
Василий Кашинский все же удержался на столе. У Ольгерда были иные заботы, а может, он опасался до поры раскоторовать с Москвою, но в итоге Василий возвратил сыновцу Тверскую треть, и на том и сошлись.
Сергий вернулся в первых числах месяца серпеня[1], жданный и все же неожиданный, как в детских сказках, как раз тогда, когда нужно, приходят добрые волшебники. Была середина дня, все братья разошлись по обычным работам, кто в поле, кто в пределах монастыря, когда вдруг услышали заполошный крик: «Идет!». Сергий поднимался по тропинке. Иноки высыпали на двор, сбегались отовсюду, кто кинулся навстречу духовному отцу, кто бежал созывать остальных. А Федор стоял у ворот, и губы его дрожали в счастливой улыбке.
Отец игумен вернулся не
