- Красиво! – восхищался фрязин, рассматривая дымчатый струистый узор клинка. Он держал кинжал за лезвие, потом вдруг подбросил, поймал за рукоять, так подержал несколько мгновений, словно бы прислушиваясь к ощущениям, и закрутил в руке. Федор заворожено следил за смертоносным танцем клинка. Танцем… иного слова нельзя было найти. Он летал и кружился, следуя неслышимой музыке, все ускоряясь, ускоряясь… и рухнул вниз на обрыве. Точно в отделанные бирюзой ножны.
- Красиво… - чуть слышно повторил Федор давешние слова фрязина.
- В нашей земле мужчина рождается со стилетом в руке! – горделиво провозгласил тот.
- А… - Федор замялся, вспоминая подходящее слово, но фрязин понял и невысказанный вопрос, рассмеялся, блестя белыми зубами:
- О нет, я не воин! Купец! По делам отцовского торгового дома приехал к… - он протрещал что-то непонятное для Федора, но не для оружейника, который обрадовано воскликнул:
- А, Некомат! Как же, как же, знаю такого, самый богатый из сурожских гостей. Не раз у меня товар брал.
***
- Почему украшают оружие? Почему оружие вообще может быть красиво? – рассуждал Джованни, то приглушая голос до шепота, то возвышая так, что прохожие начинали оглядываться на шумного чужеземца, что-то втолковывавшего шедшему рядом монаху. – Смертоносно – и красиво? Там, в лавке, ты разглядел тот меч? Светлый, прямой и прекрасный, как сама правда! И рядом другой, не худший клинок… как это называется по-вашему? Хищно изогнутый, с тусклым отблеском опасности… словно изготовившаяся к броску змея! И он не менее прекрасен, хотя и по-иному! Верно, люди находят особую красоту в опасности, в силе… а более в искусстве! Ведь владеть оружием – это искусство. Вот и ответ. Искусство – опасное, да! Но тем и отличное от иных, вознесенное над иными. Ах, зачем я все это говорю, тебе, верно, не надлежит такого слушать! Ты же… как это… поп? падре? как… А! ба-тю-чка!
- Монах, - поправил Федор, но в подробности вдаваться не стал. – Это разное.
- Ведь ваша религия не одобряет насилия?!
Федор удержался ехидно спросить: а ваша, значит, одобряет? Одобряет, еще как, нам ли не знать.
- Сам Христос сказал: «Принес не мир, но меч». Правда, Он имел в виду меч духовный, что вскоре выяснилось, к разочарованию очень многих. Но Он же заповедовал любить своих ближних, а любить – не значит ли прежде всего защищать? Защищать, если придется, от силы – силой и от оружия – оружием. Потому и Церковь благословляет воинов на брань, на защиту своих ближних и своей земли.
- Если война справедливая, так? И этим определяется, считать ли насилие грехом?
- Определяется – опять, снова и всегда - любовью и лишь ей! Если воин творит свой тяжкий долг, ведомый любовью, он невинен и свят. Но если, забываясь, начинает действовать из ненависти, из алчности, из упоения властью и силою – родится грех, и грех сугубый. Ты сам говорил о мече и правде. Меч защищает правду, и потому он прекрасен, он должен быть прекрасен, иначе он будет просто орудием насилия, и не более.
- Ты хочешь сказать, где правда, там и красота?
- Да.
- Где добро, там и красота?
- Да!
- Но разве зло не может быть красиво? В проповедях говорят, что дьявол улавливает наши души именно красотой. Например, красотой женщин.
- Зло не может быть красиво! Дьявол – отец лжи и сам воплощенная ложь. Зло может притворяться красивым. Как болото прикидывается прелестной зеленой лужайкой, а присмотришься – из-под травки сочится зловонная жижа. Должно внимательно смотреть, и зло из-под красивого покрова явит свое безобразие. А то, что прекрасно без обмана – то от Бога, и то благо.
- Жаль, что тебя не слышат наши святоши! – говорит фрязин, и по проскользнувшей в его голосе горечи делается ясно, что говорит не просто так. – Многие из них всякую красивую женщину готовы объявить творением сатаны, а то и попросту ведьмой.
Федор пристойно радуется про себя: у нас не так! Но этого не говорит. Они за разговором дошли до Джованниного жила, и теперь сидят друг напротив друга за столом, уставленным нехитрой снедью. Фрязин, не переставая говорить, жизнерадостно обгрызает ножку цыпленка и все время пытается подлить «фра Теодоро» вина. Федор к вину не притрагивается и отламывает маленькими кусочками хлеб, порой забывая и о нем. Они уже приспособились и хорошо понимают друг друга, говорено уже о многом, но снова и снова разговор возвращается к главному: красоте.
- …Вот почему в церквах должно быть красиво! – развивает мысль «Ванюша». – Вы ведь тоже держитесь этого! Это у нас общее! Вот почему – золото, и атлас, и музыка. Эта зримая красота – как бы знак красоты незримой, предвечной, предуготовление к ней!
- В нашей старой церкви, в Троице, золота не было вовсе, но сердце возвышалось там в молитве отнюдь не менее… - задумчиво говорит Федор. Ему странно, что латынянин может быть прав в таком деле, но фрязин говорит то, что мог бы сказать и он сам. И все же жаль той, маленькой, уютной церковушки! – Тем не менее я с тобой соглашусь. Потому что она тоже была красива. Красота бывает разной, и не только в роскоши, но и в простоте! И пусть каждый выберет то, что ему по сердцу.
- А кто рассуждает, что все это лишнее, а церковь должна быть дешевой – тот заботится не о высоком, а о собственной мошне! – Джованни бьет кулаком по столешнице.
- Дороговь-то тут причем? – искренне недоумевает Федор. И, сообразив наконец, в чем ловушка, торопится высказать. - Церковь, но не церковники!
- Вот именно! – радостно восклицает фрязин. И добавляет, разумея что-то свое. – А на белых конях непочто гарцевать!
Смеркается, а они все говорят и говорят, как будто на миг отыскали друг друга в огромном мире и должны наговориться на всю жизнь.
-…А любовь? – спрашивает Джованни.
- Любовь к Богу…
- Да нет же! К женщине.
- Прежде всего - любовь к Богу, - возражает Федор, - Который сотворил этот мир и объемлет его. Затем – любовь к людям, по слову Божию. И затем – любовь к одному человеку, к той, единственной, на ком замыкается для тебя все человечество. Которая одна – его олицетворение и воплощение… для тебя одного. И горняя любовь… Любовь творит, любовь возвышает человека!
- Любовь же и губит?!
- Не любовь! А ее искажение. Когда оценки смещаются, и плотское становится важнее духовного, земное важнее небесного, вот тогда и грех, и гибель.
- А ежели полюбишь чужую жену? Или
