- Любить – не грех. Любовь не может быть грехом по своей сути. Но прелюбодействовать – грех, и тяжкий. И не мешай одно с другим, это разные вещи, хотя и кажутся взаимосвязанными. Твои желания – твоя забота, но твоя любовь – достояние двоих. Даже неразделенная, даже невысказанная. Любить – не значит ли желать блага тому, кого любишь? А может ли быть благо без добродетели? Любить – много больше, чем желать! Говорить с ней – уже счастье, и даже просто видеть ее, хоть издалека - счастье, и даже не видеть, хотя бы знать, что она жива, что она благополучна – это счастье, огромное счастье, по неизреченной милости Господней доступное человеку!
- Благословляю месяц, день и час,
Год, время года, место и мгновенье,
Когда поклялся я в повиновенье
И стал рабом ее прекрасных глаз; - говорит итальянец, и Федор, не понимая слов, затаив дыхание, внимает волшебной музыке чужого языка.
Благословляю первый их отказ,
И первое любви прикосновенье;
Того стрелка благословляю рвенье,
Чей лук и стрелы в сердце ранят нас.
Благословляю все, что мне священно,
Что я пою и славлю столько лет,
И боль и слезы – все благословенно, -
И каждый посвященный ей сонет,
И мысли, где царит она бессменно,
Где для другой вовеки места нет.[3]
И говорит Федор, и теперь уже итальянец внимает ему, так же не понимая слов, понимая лишь красоту:
Ярославна
чуть свет причитает
на стене городской во Путивле:
«О, Ветер-ветрило,
зачем ты так сильно веешь,
мечешь половцев стрелы
на воинов моей лады?
Или мало тебе
корабли лелеять, волнуя синее море?
Зачем ты мое веселье по ковылям развеял?»[4]
- Они соединились? – спрашивает Федор чуть слышно.
Джованни медленно качает головой:
- Она умерла. А он любил ее всю жизнь.
Спрашивает сам:
- А они?
Федор кивает:
- Он вернулся. А она дождалась.
***
- …А вино? – спрашивает Джованни. – Я вижу, ты не пьешь вина.
Федор трясет головой, волосы разлетаются солнечным облаком:
- Монаху сего не должно! А мирянину отчего же не выпить вина, если в меру и с хорошими людьми. Мера – вот что отделяет хорошее от дурного, как речет Аристотель. И Христос сотворил вино из воды. И, обрати внимание, не мало и не много, а как раз сколько нужно для веселья. А не для похмелья, - шутя прибавляет он, и фрязин, не понявший русских слов, но уловивший рифму, хохочет в ответ.
- У вас ведь растет виноград? – спрашивает Федор.
- У нас лучшие в мире виноградники! А если какой-нибудь грек станет говорить то же самое про свои, пропускай мимо ушей!
- Благословенная земля… - мечтательно говорит Федор. – Представить только, что где-то виноград растет прямо так. Как у нас яблоки. Можно выйти утром в сад и сорвать кисть винограда.
- Виноград для еды и для вина – это разные сорта! – живо возражает фрязин.
- А какая между ними разница? – любопытствует Федор.
Ветер качает облетающие ивы…
Комментарий к 1367.
[1] повар.
[2] Епифания называют «ростовским иноком».
[3]Франческо Петрарка, перевод В.Левика.
[4] Перевод И.Шкляревского.
========== 1368. ==========
А начался год тревожно. На небе явилась хвостатая звезда, и люди крестились, с опаской взглядывая вверх. Хищная красота неведомой звезды завораживала, и не зря ведь говорили старые люди, что такое не часто бывает к добру. Но юный Владимир Андреевич, впервые ведущий полки, молниеносным ударом отбил у литовцев Ржеву, потерянную еще при Иване Красном. Копейная звезда висела над Русью, и теперь-то московляне точно знали, что сияющее острие нацелено в их врагов.
***
Князь Дмитрий весь извелся к тому часу, когда его наконец пустили к роженице. Он бегом кинулся к Дуне и в первый миг перепугался до жути, прежде чем по ровному дыханию жены понял, что та просто спит.
- А вот и наш княжич, - щебетала повитуха, - и как на батюшку-то похож!
Дмитрий с опаской взял в руки невесомый сверточек.
- А чего он такой… маленький?
- Нешто это маленький! Четверть пуда!
У младеня было крохотное красное личико и носик пуговкой. И невероятно маленькие черные реснички. Митрий стоял весь растерянный от умиления, от нежности и гордости.
- Данилушкой назовем! – выговорил он наконец.
- Так Данилов день еще не скоро, - оспорила бабка.
Великий князь строго возразил:
- Не по дню, а по прадеду!
***
Василий ничего не предпринимал еще и потому, что не мог. Он и прежде чувствовал себя не слишком хорошо, а потеря Твери и спешное бегство добили его окончательно. На Святки Кашинский князь слег и больше уже не поднимался.
Он составил духовную грамоту, оставил весь свой удел сыну Михаилу (младшего, Василия, уже не было в живых), с выделением части на прожиток «до живота» княгине Елене Ивановне, наказал сыну: «Держись Москвы, а Твери не ищи под Михайлой», - принял схиму и тихо умер в солнечный апрельский день, когда за окном оглушительно чирикали ошалевшие от весны воробьи.
С честью похоронив отца, Михаил Кашинский безо спора присягнул Михаилу Александровичу, признавая его старейшество. Тверской князь ожидал иного и был немало удивлен. Он не знал, что накануне двоюродный брат (позади была и дума с боярами, и иные беседы, и – отцовского слова не нарушишь!), измученно рухнув на взголовье, вопросил жену:
- Что ж деять-то, Васюня?
Василиса вздохнула в ответ:
- Целуй крест Михаилу! Ему по лествице надлежит. А паче того, время теперь не наше. Михайлово.
***
Тверской князь ходил взад-вперед по горнице. Овдотья тут же кормила младеня. Во время Новогородковских событий она была тяжела, о чем Михаил, отъезжая в Литву, еще не ведал, и теперь, вспоминая, всякий раз ужасался. Васенька уже насытился, и не сосал, а больше баловался, пихался крошечными ручонками в мягкую материнскую грудь, и в иное время Михаил думал бы отнюдь не о духовных особах. Но в руке у него – вот она, не отмахнешься! - была владычная грамота, призывающая его на суд с князем Еремеем, снова, через крестное целование, зарящимся на удел покойного брата. С ним явно собирались управиться так же, как с Борисом Городецким. Правого суда на Москве ждать было нечего, с прошлого года там навряд ли что изменилось. Да и… он – государь в своей земле, и суд русским князьям надлежит творить митрополиту Всея Руси. Так при чем тут Москва?! Но, с другой стороны, как не ехать, как явить непокорство духовному главе Руси?
- Едешь, ладо? – заботно вопросила княгиня, и ее голубые очи отемнились тревогой.
Михаил яростно отмотнул головой:
- Не ведаю! А ты как мыслишь?
- Дед твой тоже на суд отправился, - осторожно высказала Овдотья, - а что из этого вышло?
- Москва все ж не Сарай! – возразил Михаил. – Владыка Алексий
