Кошка без улыбки. – Здесь степь, здесь все иначе. В старину богословы обсуждали, как поститься кочевникам, и постановили, что мяса вкушать все-таки нельзя, а молоко можно; ведь растительной пищи у них почитай и нету, - досказал он уже прежним тоном.

- Неужто было кому поститься? – удивился князь.

- Сто лет назад христиан было очень много. Правда, больше несториан, чем православных. Такие вот церковные юрты кочевали по всей Великой Степи. Единственно, мужчинам-чингизидам, имеющим право на престол, обычай запрещал принимать какую-либо религию, кроме древней Черной веры[7]. Сартак[8], однако, был крещен. За что, видимо, и погиб. А племя кераитов, например, христианство приняло еще задолго до того.

Михаил молча грыз сочную баранину. Обмысливал. Узкоглазые степные хищники – и христиане? Царевич Петр[9] – это было самое большее, на что соглашалось его воображение.

- Коли уж баять о старине, расскажу тебе, княже, еще одну… уж не знаю, быль ли, небыль. – Федор Кошка отщипнул кусочек халвы, помолчал. – В давние-давние годы, там, где текут по бескрайней степи голубой Керулен и золотой Онон, одна молодая женщина полюбила прекрасного юношу. У него были золотые кудри, подобные солнцу, и зеленые очи. Каждый вечер он проникал в ее юрту солнечным лучом, и каждое утро покидал ее желтым псом. Так вот, к Мамаю эта история не имеет никакого отношения.

***

Кипчаки[10], вопреки расхожему мнению, вовсе не были раскосыми и скуластыми; некоторые книжники полагают даже, что они были светловолосыми, как полова, за что и получили свое название. Во всяком случае, русичи, а особенно русские князья, охотно брали в жены степных красавиц, но на внешности их потомков это никак не сказалось. Половцы ныне исчезли с лица земли. Только как может бесследно исшаять целый народ? Потомки их и ныне живут на Руси, в Венгрии, в далеком Египте, а уж в Орде их столько, что в русских книгах самих татар почасту по старой памяти именуют половцами.

Такие праздные размышления бродили в уме у Михаила, пока толмач, уснащая витиеватыми восточными украсами, переводил его очередную фразу. Лицо Мамая, чертами почти европейское, было бесстрастно, а узкие глаза сошлись в крохотные щелочки, так что невозможно было понять, смеется он или гневается.

Правитель, в свою очередь, разглядывал русского князя. Он был мужески красив и яростен, и весь унизительный ритуал проходил с такой безразличной отстраненностью, словно все это происходило вовсе не с ним; Мамай мысленно пообещал, что поубавит ему спеси… несколько позже.

Тверской князь просил ярлык на Великое Владимирское княжение. Мамай решил, что ярлык даст. Михаил давал серебро, целые горы серебра, а главное, он давал прежний Джанибеков выход, потери которого Мамай доселе не мог простить московитам. Ярлык Дмитрию подписывал прежний хан… (Ханов, которых он ставил и низводил, Мамай про себя никогда не звал по имени, называя одинаково «мой»). Правитель краем глаза глянул на «моего». Мамат Салтан[11] и Мамай восседали рядом на почти одинаковых тронах, Мамаев был чуть-чуть ниже. Ничего, со следующим он сядет вровень.

Он даст ярлык Михаилу. Воинов не даст, они нужны ему здесь. Дмитрий, конечно, прибежит просить ярлык заново, и в свою очередь выложит серебро и согласится увеличить дань, и, как знать, если он заплатит больше… Не исключено, что хан к тому времени будет уже другой. Да, стоило подумать о том, чтобы перевести «моего» в разряд «моих прежних». Он, похоже, начинает проявлять самостоятельность. Даже сейчас слушает слишком уж внимательно. А в гарем ему привезли черкешенку, которая ему совершенно ни к чему. Черкешенки были Мамаевой слабостью. Он искренне полагал, что единственной. Да, решено. Если сделать все, как нужно, они еще и передерутся… иншалла. Мамай вечно забывал прибавить это словечко. В Аллаха он верил не очень. В себя гораздо больше. Стравливать русских князей между собою, взаимно ослаблять их и собирать серебро со всех – вот единственно верная политика.

Так рассуждал Мамай, уверенный, что он хитрее всех на свете. Впрочем, Михаил, сумевший столь ловко склонить татарского правителя на свою сторону, про самого себя думал то же самое. До чего же оба они ошибались! Хитрее всех был Федор Андреевич Кошка. Разумеется.

***

В Москве известие, что Михаил в Орде просит Владимирский стол и скорее всего его получит, стало громом с ясного неба. Впрочем, охали недолго.

В думе ни князю, ни Алексию не пришлось даже ничего говорить. Бояре были единодушны: не пустим! Один старик пискнул было: «А как же царева воля?..». На него зашикали, не уважив возраста. Орда еще страшила, но почтения уже не вызывала вовсе.

На всех дорогах выставили заставы, имать тверского князя. Михаил не стал пытаться пробиться ни во Владимир, ни даже в Тверь. Счастливо ускользнув от всех засад, он вборзе явился в Вильне.

***

Лето в этот год выдалось никудышное: ни солнца, ни влаги. К Наталье Овсянице[12] жито еще не дозрело, и этому даже радовались: мужики все равно на рати. К Сдвиженью, когда, по поговорке, уже весь хлеб с поля сдвинулся, едва-едва приступили к жатве.

Дмитрий Иванович, взглянув на грузную, серо-сизую тучу, хозяйственно подумал: зарядит обложной, так жать нескоро зачнут, не перестояло бы. Но в ночь из тучи повалил снег. Мокрый, грязно-серый и холодный. Снег завалил нивы, погребя под собой колосья. Потом снег стаял. Потом пошел опять. А потом повалила литва.

***

А по небу ходили червленые столпы, и снег виделся червленым, точно залитым кровью…

***

Разгильдяйство. Головотяпство. Самоуспокоенность. Вот что губит государства. На Москве вторую литовщину проморгали точно так же, как первую. Михаила спровадили в Литву, и на этом все успокоились. Слишком сильна была инерция Великой Тишины.

Впрочем, на этот раз уже не было такой растерянности. Наспех собранные полки отступали, но отступали в порядке, маневрируя и постоянно тревожа противника, а на горизонте уже маячил призрак настоящей рати. На стенах Волока-Ламского погиб князь Василий Березуйский, но Ольгерд так и не взял города. Потеряв драгоценные три дня, он снял осаду и устремился к Москве.

Ольгерд спешил. Пленные и собственные лазутчики доносили о рязанских, суздальских, каких-то иных ратях, идущих на помощь Дмитрию. Даже если все поделить на дюжину… Он должен был успеть к Москве первым.

***

Братья смотрели с немым вопрошанием. Хмурые беженцы, для коих уже не хватало гостевой избы, приходилось разводить по кельям, смотрели с надеждой. Федор думал, как оборонять монастырь. Сдаваться, бежать, таиться, или того паче, самим открыть ворота в надежде, что среди литвинов отыщутся православные, которые не дадут жечь святую обитель, у него не возникло и мысли. Монастырь – не крепость, но все же обнесен добрым тыном, и из ближних селений притекло немало мужиков. Но

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату