Он шел по двору. У стен, заботливо укрытые берестяными коробами и засыпанные лапником, дремали юные лозы, не ведая о наползающей грозе, и Федор подумал, что, если литвины возьмут монастырь, они обязательно погубят виноград.
И встало отчаянное: «Не хочу!». Люди смертны, такова их природа, и никто не ведает своего часа. Но видеть плод своего труда растоптанным чьей-то чужой злобной волей! Нет, свой труд, свой монастырь, своих людей, свою Родину, он, они будут, должны защищать! Защитить! Иначе все это изначально не стоило труда. Иначе лепше было бы сразу отречься от всего, сущего окрест, сразу бежать в пустыни, в дебри, от всего и от мира с его сложностями и испытаниями. Он, Федор Симоновский, ни от чего и ни от кого не бегал доселе, не побежит и впредь! И братии объявит то же. «Так?» - мысленно вопросил он далекого учителя. И как наяву услышал Сергиев голос: «Разве инок – не муж?».
Монастырскому кузнецу Федор приказал ковать острия для рогатин, другим - готовить древки и пересаживать на долгие рукояти плотницкие секиры. Настоящих воинов, кроме бывшего боярина Симона, в обители не было, и, пожалуй, вернее всего было положиться на то, что привычнее к руке.
***
Ольгерд пробивался к Москве единым кулаком, и за ним тянулась широкая полоса растерзанной, перекореженной земли, подобная следу урагана. А по обеим сторонам безмолвно стояли нетронутые села, лишь кошки шмыгали по дворам, да свои же, местные тати заглядывали в пустые дома, и то нечасто. Ольгерд был близко, и всем было ведомо, что разговор с охотниками пограбить, не сражавшись, у него короток.
Собственно, это и спасло Симонов монастырь, и монахам, по счастью, на сей раз не довелось взять в руки оружие.
Шестого декабря Ольгерд подошел к Москве.
***
Исполинский, окованный медью, защищенный от стрел и камней деревянными щитами, накрытыми влажными кожами, таран бил и бил в крепостные ворота с неотступной размеренностью моря, бьющего в берега. Этот звук доходил даже до княжего терема, и когда он возобновлялся, сердце Евдокии обливало сугубой тревогой. Это значило, что Митя там, на стене. И служанки на миг замирали, вслушиваясь в дальние глухие удары; каждая вспоминала о своем, о женихе, брате ли. Должно быть, только одному человеку на Москве не было дела до Ольгерда с его тараном. Маленькая Настя улыбалась, гулила и делала крохотными ручками ладушки, как ни в чем не бывало.
Княгиня как раз закончила кормить (второго ребенка она решила полностью выкормить сама, и, слава Богу, молоко пока было) и, передав дитя на руки няньке, застегивала на груди саян. Фенька держала нагретую пеленку, чтобы заворачивать младеня. И вдруг отшвырнула пеленку и взвизгнула:
- Нас всех убьют!
- Ты чего?
- Нас всех убьют! – кричала она, тонко, с провизгом, не помня себя. – Они возьмут город, и нас всех изнасилуют, а потом убьют!
Княгиня встала с лавки, ухватила девку за косу и звонко влепила ей две затрещины.
- Цыц, дура!
Девка замолкла, оглушено хлопая круглыми глазами.
- Литва не возьмет города! – отчеканила княгиня. – Стены каменные, князь в городе, Владимир Андреевич с полками идет на выручку, Олег идет с Рязани! Ольгерд не взял Москвы в прошлый раз, не возьмет и в этот.
Этот случай подтвердил то, о чем Евдокия догадывалась давно: паника – плод лишнего времени. В тот же день она нарядила своих служанок в черед стряпать и носить на стены ратным еду, а для сменившихся установила непрерывное молитвенное бдение. Она сама, подавая пример, безостановочно стояла на молитве, покидая крестовую лишь для того, чтобы покормить младеня и чего-нибудь перекусить самой, да для короткого, на час-полтора, сна.
Дмитрий все эти дни почти не спал, почти не покидал стен. (Владыка Алексий, на беду, был в Нижнем, да и владыке ли распоряжаться ратными делами!) Не раз окровавил саблю, порой становилось и не до того, чтоб приказывать, литвины лезли кучей, и он рубил и рубил, и железные шишаки исчезали, и вновь и вновь возникали над стеной, пока наконец лестница, обвешанная шевелящимися телами, не начинала медленно запрокидываться назад.
В короткие часы отдыха он думал о Дуне и о дочке, и хотелось побежать к ним, забыв и бросив все это хоть ненадолго. Но было некогда, да и неможно. Он жевал теплый хлеб, принесенный Дуниными служанками, и улыбался. А девки, раскрасневшиеся от мороза, споро совали в руки ратным духовитые краюхи.
Каменные стены держали. Главный таран, который никак не удавалось ни запалить горящими стрелами, ни разбить, сбрасывая сверху камни, был уничтожен во время вылазки; пока Микула Вельяминов со своим отрядом отчаянно бился, оттягивая на себя врагов, мужики топорами изрубили деревянную махину. Это было уже немалым успехом.
***
Ольгерд бесился про себя. Он никогда долго не осаждал городов. Но московиты, совершенно неспособные организовать сопротивление, сопротивлялись на удивление упорно! В сенях зашумело, и улыбающийся племянник втащил за шиворот хромающего пленника:
- Лазутчика поймали!
Ольгерд чуть поморщился: к чему самому, это дело воинов. Витовт, улыбчивый, сияющее-молодой, ничуть не огорчился дядиному неодобрению, наоборот, еще красуясь, подтолкнул полоняника в спину: а я, мол, вот так! Ольгерд опустился на лавку, вытянув вперед увечную ногу. Войдыло, поймав взгляд господина, не спрашивая, подсунул сзади кожаную подушечку.
У Ольгерда нынче болела спина, и это раздражало его, напоминая, что ему как-никак уже хорошо за семьдесят. Еще недавно он и думать не думал о таких пустяковинах. За то и ценил Войдылу, что тот чуял без слов и не вынуждал признаваться в слабости.
Пойманный лазутчик затравленно озирался, но молчал. Ольгерд тяжело поднялся и, ни говоря ни слова, ударил его по лицу железной латной рукавицей. Пленник сдавленно охнул – ему уже изрядно досталось прежде, но Ольгерд, видимо, действительно был страшен – и начал торопливо говорить, поминутно утирая кровь, хлынувшую из носа. Владимир Серпуховский в дневном переходе от Москвы! Ольгерд кивнул, кинул Войдыле:
- Созови брата. И князя Михаила.
Витовт хотел было спросить, как быть с полоняником, но что-то подсказало ему, что лучше этого не делать.
***
Михаил вскинулся:
- Так пойдем навстречу и перехватим его на походе!
Ольгерд немногословно возразил:
- Олег!
- Тем более нужно бить их поодиночке!
Ольгерд взорвался, что бывало с ним редко:
- Восьмой день, и все без толку! Пока
