Наконец я вошла во дворик с лотосовым прудом, очень похожий на тот, что видела днем, хотя цветы здесь смотрелись как искусственные – будто их воткнули в грязь подобно кадильным палочкам. Пока я стояла там и размышляла, что делать, кто-то подкрался ко мне сзади. Обернувшись, я увидела странного юношу. Он был великолепно одет в старинный костюм, доходивший до щиколоток. На ногах, на удивление коротких и широких, были черные туфли на высоких каблуках. В противовес одежде, раскрашенной в кричащие тона, лицо было довольно невыразительным, пухлым, со слабым подбородком и следами от угрей. Он взирал на меня с заботливой улыбкой.
– Ли Лан! – произнес он. – Как же я хотел снова тебя увидеть!
– Кто вы? – спросила я.
– Ты не помнишь меня? Прошло много времени. Но я тебя помню. Как мог я забыть? – напыщенно продолжал он. – Твои прекрасные брови, похожие на мотыльков. Твои губы, напоминающие лепестки гибискуса.
Когда он широко улыбнулся, меня затошнило.
– Я хочу домой.
– О нет, Ли Лан, – запротестовал он. – Прошу, присядь. Ты не представляешь, как долго я ждал этого момента.
Он взмахнул рукой, и появился столик, уставленный разнообразной едой. Вареные цыплята, дыни, засахаренные кокосы, всевозможные пирожные. Как и его одежда, блюда были очень ярко и неаппетитно раскрашены. Апельсины – мазки румян, а тарелка пандановых кексов – тошнотворного оттенка моря перед бурей. Сложенная в громоздкие пирамиды, вся эта масса выглядела неприятной, точно похоронные подношения. Он настаивал, чтобы я выпила чашечку чая.
– Я не хочу пить, – был мой ответ.
– Знаю, ты застенчива, – сказало это возмутительное существо, – но я налью себе чашку. Видишь? Разве не восхитительно? – Он пил, всячески выказывая восторг. – Ли Лан, моя драгоценная. Разве ты не знаешь, кто я? Я – Лим Тиан Чин! Наследник семьи Лим. Я пришел поухаживать за тобой.
Тошнота нарастала, пока я не впала в состояние, близкое к лихорадочному.
– Разве вы не умерли?
Стоило мне произнести это, как мир содрогнулся, будто его смяли. Цвета поблекли, линии кресел расплылись. Затем, словно резиновая лента стянулась, все вернулось в прежний вид. Сиял белый свет, еда на столике мерцала. Лим Тиан Чин прикрыл глаза, будто уязвленный моими словами.
– Моя драгоценная, – произнес он, – знаю, ты шокирована, однако давай не будем сейчас это обсуждать.
Я упрямо затрясла головой.
– Знаю, ты деликатная натура, – сказал он. – Не хочу волновать тебя. Мы попробуем снова позже.
Исчезая, он старался улыбнуться. Я принуждала себя проснуться со всей доступной силой воли. Я словно пробиралась сквозь мангровое болото, но мало-помалу цвета поблекли, и наконец, задыхаясь, я увидела лунный свет на своей подушке и ощутила онемение в руках, так как отлежала их.
Остаток ночи я едва могла заснуть. Тело покрывал пот, а сердце прыгало. Моим единственным желанием было заползти в кровать к няне, как я делала это в детстве. Тогда я спала рядом с ней, и жгучий аромат бальзама «Белый цветок»[10], которым Ама мазала виски от мигрени, успокаивал меня. Однако, если я сейчас пойду к ней, няня взволнуется. Я получу нагоняй, и вдобавок в меня вольют все виды патентованных препаратов. И все же страх и одиночество почти заставили меня потревожить ее, но тут я припомнила невероятную суеверность пожилой женщины и то, что любое упоминание Лим Тиан Чина расстроит ее надолго. Ближе к рассвету я наконец впала в тяжелую полудрему.
Я намеревалась рассказать Ама о сне, но мои страхи при ярком свете показались менее важными. Все из-за пребывания в доме Лим, убеждала я себя. Или из-за переедания. И кроме того, я не хотела признаваться няне, что думала о женихах перед сном. Знакомство с юношей, чинившим часы, вызвало чувство вины.
На следующий вечер я укладывалась в кровать с тревогой, но сны меня не посещали, и по прошествии нескольких ничем не примечательных ночей я обо всем позабыла. В любом случае меня заботило другое. Как я ни старалась, мысли возвращались к разговору с часовщиком. Я думала о том, каким знающим он казался, и жалела, что такой человек должен работать слугой. Я воображала, каково это – провести руками по его стриженым волосам. Улучив свободную минутку, я изучала черты своего лица в крохотном лакированном зеркальце моей мамы. Отец обращал мало внимания на мою внешность, когда я росла. Его больше интересовали мои мнения о картинах и скорость моей каллиграфии. Порой он упоминал, что я похожа на маму, но такое наблюдение причиняло больше боли, чем удовольствия, и в итоге он ретировался. Ама редко хвалила и частенько ругала, но я знала – она бросится под колеса повозки ради меня.
– Ама, – спросила я через несколько дней, – какое отношение матушка имела к мадам Лин?
Мы шли домой с материалом на новое платье. Каким-то образом няня нашла на это деньги. Я никак не решалась узнать, из каких запасов она наскребла средства на столь необязательную роскошь. Все няни откладывали часть зарплаты к увольнению. Они относились к особому классу слуг, иногда называемых «черно-белыми» за форму одежды: белая китайская блуза поверх черных хлопковых брюк. Некоторые из них были одинокими женщинами, отказавшимися от замужества, другие – бездетными вдовами без иных средств к существованию. Становясь ама, они подрезали волосы в короткий «боб» и вступали в особенное сестринство. Они платили взносы и хранили там сбережения, а после завершения трудового пути проводили остаток дней в Доме общества ама – их кормили и одевали до самой смерти. Один из немногих вариантов для незамужней бездетной женщины, позволяющий позаботиться о старости.
Я заподозрила, что Ама опустошила собственную казну ради меня. Какой позор. Если у нашей семьи действительно не осталось денег, ей следовало подыскать другое место. Или же просто уволиться. Возраст ей это позволял. Если бы я вышла замуж, Ама могла бы уйти со мной как личная горничная – так же она пришла с моей мамой после ее свадьбы. Теперь, глядя на ее крошечную фигурку, ковыляющую рядом, я ощутила прилив нежности. Вопреки постоянной критике, зачастую побуждавшей меня вырваться из-под контроля,
