Представление назначили на полдень, затем следовал обед. Я провела утро, выясняя, сколько приличных украшений у меня осталось. Ама разглаживала новое платье тяжелым угольным утюгом, пока оно не стало ровным и хрустящим. Я редко носила кебайю, но захотела делать это чаще – уж очень наряд мне шел. Верхняя приталенная баджу была сшита из чистого белого хлопка с вышивкой ришелье по переду и краям. Спереди она застегивалась тремя золотыми брошками-цветами, соединенными чудесными цепочками из того же металла, а саронг длиной до лодыжек сделали из замечательного батика с извилистым узором из зеленых листьев и розовых и желтых цветов. После ванны, облаченная в новый наряд, со сделанной Ама высокой прической, я едва себя узнала. Однако рассматривая собственное отражение, я почувствовала, будто в углу комнаты кто-то стоял и наблюдал за мной. Повернувшись, я не обнаружила ничего необычного. И все же в зеркале мне чудилась фигура, стоявшая рядом с большим шкафом. Я постаралась как следует рассмотреть незнакомца. Ама вошла, когда я этим занималась, и поймала мой озабоченный взгляд.
– Почему такая кислая? Никто не женится на тебе, если будешь строить такие гримасы!
Я не нашла в себе смелости, чтобы поведать о видении в зеркале, поэтому улыбнулась, хотя все удовольствие от собственной внешности улетучилось после происшествия.
В парадном холле особняка Лимов я наконец-то увидела хозяина дома. Лим Тек Кьон выглядел свиноподобным коротышкой, но обладал ярко выраженной индивидуальностью. Он тепло приветствовал моего отца и с интересом осмотрел меня.
– Так вот какова твоя дочь! – произнес господин Лим. – И где же ты ее прятал?
Папа улыбнулся и пробормотал нечто уклончивое, глядя по сторонам, словно бывал в доме уже не раз. Я осознала: при жизни мамы они были здесь частыми гостями.
Так или иначе, времени для наблюдений у меня не оставалось – меня отослали к дамам приводить себя в порядок. По законам ислама высокопоставленные малайцы держали своих женщин в затворничестве, и ни один мужчина, кроме ближайших родственников, не имел права взглянуть на них без вуали. Местные китайцы не соблюдали разграничения полов столь строго, хотя чересчур близкие отношения между молодыми людьми осуждались.
Дом был полон людей. Дети бегали под ногами с возбужденными личиками, напоминая мне о собственных беззаботных годах, когда мы с кузинами носились наперегонки по дворикам нашего дома. Но они давно уехали в Пинанг с моими двумя тетушками, когда их мужей перевели по службе. Я редко получала от сестер письма, особенно с тех пор, как трое из них вступили в брак.
Слуги скользили мимо с подносами. Я всматривалась в их лица, отыскивая взглядом того юношу, но его не было видно. В главном дворике установили сцену.
– Слышала, сегодня знаменитый оперный певец даст частное представление, – сообщила мне одна из юных матрон. Лицо ее походило на обвалянный в муке пельмень, но хранило выражение доброты. Я уже была ей представлена, но не могла вспомнить имя.
– Вы Пан Ли Лан? – уточнила она. – Меня зовут Ян Хон, я старшая дочь дома. – Я пробормотала извинения за беспамятство, она улыбнулась. – После замужества я тут больше не живу, но иногда возвращаюсь, чтобы помочь и похвастать внуками.
– Сколько у вас детей? – спросила я.
– Трое, – она потерла талию сзади. – Старшему уже семь, а двое младших только пошли.
И тут мимо прошла мадам Лим.
– Представление немного задерживается, – сообщила она. – Почему бы вам не взять себе прохладительных напитков?
Мне она по-прежнему казалась больной, хотя и добавила на землистую кожу немного румян.
– Ваша матушка здорова? – спросила я у Ян Хон.
Она рассмеялась.
– Это не моя мать. Моей матерью была вторая жена.
– Мне тяжело привыкнуть к дому с таким количеством людей.
– У вашего отца была лишь одна супруга? – уточнила она.
– Да, он не вступал в новый брак.
– Счастливица.
Наверное, было бы странно иметь одну или две мачехи. Но ведь Ян Хон не знала моего отца и того, как божество оспы отняло у него почти все состояние.
– Отец потерял вкус к жизни после гибели матушки, – сказала я. – У нас в доме никогда не было такой толпы, как здесь.
На лице Ян Хон появилась гримаса.
– Неплохое шоу, да? Но я никогда не желала стать второй женой. Если мой муж захочет вновь жениться, я его брошу.
– Неужели? – Втайне я поразилась ее уверенности. Однако она принадлежала к богатой, могущественной семье. Очевидно, это давало ей большую власть над мужем.
– Ах, я вас испугала. Брак не так плох, и мой муж – хороший человек. Поверите ли, я была страстно в него влюблена. – Она расхохоталась. – Родственники не хотели нашего союза из-за его бедности, но я знала о его уме. Он получил стипендию Совета своего клана и уехал в Гонконг – учиться с моим кузеном.
Я взглянула на нее с новым интересом. Я знала, что некоторые сыновья богачей уезжали за границу – в Гонконг или даже в Англию на учебу – и возвращались уже врачами или юристами. Будь я мужского пола, поступила бы так же – именно это я и сообщила Ян Хон.
– Ох, даже не знаю, – возразила она. – Путешествие может оказаться опасным из-за тайфунов. Да и освоиться там не так просто.
Она выглядела так, словно хотела добавить что-то, но затем поджала губы. Я слышала о беспорядках в Гонконге, несмотря на британское управление, и хотела знать подробности, но собеседница просто сообщила, что ее муж учился в новом Гонконгском медицинском колледже, основанном Лондонским миссионерским обществом[12].
– Идемте, – сказала Ян Хон. – Поищем что-нибудь из еды.
Мы пошли по направлению к большой внутренней комнате, из которой доносились звуки музыки. Она ошеломила меня. Эрху – двухструнная китайская скрипка, на которой играют смычком из конского волоса. Струны у нее стальные, а мембрана резонатора сделана из кожи питона. У нее особенно запоминающееся звучание, похожее на пение человека. Маленький ансамбль в комнате играл народную музыку, и мелодии были традиционными и яркими.
– Вам нравится звучание эрху? – полюбопытствовала Ян Хон.
– Да.
Раньше возле нашего дома играл слепой уличный музыкант, и меланхоличный звук его инструмента навсегда стал для меня воплощением сумерек и томления. Сегодняшними исполнителями были двое музыкантов-эрху и один музыкант-янцинь, аккомпанировавший им на молоточковом дульцимере. К моему изумлению, одним из музыкантов-эрху оказался не кто иной, как юноша, чинивший часы. Он сидел на низком стуле, держа инструмент вертикально перед собой, пальцы одной руки летали над шейкой, в то время как другая рука водила смычком из конского волоса. Даже под свободным хлопковым одеянием я видела ширину его квадратных плеч, а когда он склонялся над инструментом,
