— Можешь спросить у нее, когда она прибудет. — Альмондина поправила прическу одной рукой. — Хотя будь я эльфом-спорщиком, то поставила бы все деньги на то, что она сделала это просто по своей злой воле.
— Мать собирается сюда?! — вновь завизжала Лалловё. А затем добавила уже спокойнее: — Хотя, конечно, кто бы сомневался!
— Как я понимаю, ты занимаешься исследованием вивизисторов, осуществляющих трансформацию нашей матери? Чего она добивается? — Голубые глаза Альмондины, казалось, вообще не моргают.
— Тебе об этом откуда знать? Ты же была деревяшкой.
Лалловё вначале собиралась пройти мимо сестры, но затем передумала и воспользовалась другой дверью, ведущей в гардеробную.
— Даже бревнам снятся сны. У тебя должны быть хоть какие-нибудь идеи о том, какие цели она преследует.
— Что ж, может быть, они у меня и есть, Альмси. А ты несколько лет была мертва, такой тебе и следовало оставаться.
Маркиза так, чтобы не видела ее сестра, открыла свою пудреницу и протянула руку к шкатулке красного металла, но отдернула, даже не коснувшись коробочки. Пока рано. Вместо этого она скинула халат и набросила на плечи уютное шерстяное болеро шоколадного цвета.
Альмондина подошла к сестре, пытаясь изобразить на лице подобие сочувствия.
— Я понимаю твою неприязнь, Лолли, как и всегда понимала. Несколько лет я держалась в тени, чтобы дать тебе возможность проявить себя, и тебе это удалось. Но мать... мать изменила правила игры, и, сказать по правде, не думаю, что теперь вообще имеет смысл бороться за право именоваться ее любимчиком. Сейчас мы для нее не более чем расходный материал; все органические существа отныне ей кажутся неполноценными.
— Это так ты объявляешь войну? — Лалловё оценивающе оглядела себя в зеркале — обнаженную, если не считать крохотного пиджачка, слегка ниспадавшего на ее груди, но не скрывавшего их.
— Не тебе, Лолли, — покачала головой Альмондина. — Заканчивай уже прихорашиваться и выслушай меня. Пока я спала, мне снился тот, кто похитил мою душу. И это был не кто-то там из Первых людей. Это была мать. — Альмондина опустила глаза — мертвые, как у орешниковой сони. — Все феи пребывают в страхе перед ней. Она подвергает их истязаниям и увечьям, крадет ноги у маленьких феечек, набивает их тела вивизисторами, которые соединены друг с другом, и спасения нет.
Лалловё рассмеялась про себя, мечтая, чтобы сейчас ее от сестры отделяла либо армия, либо бутылка охлажденного вина.
— Тебе-то это, может быть, снилось, сестрица, а я с этим живу. На моих глазах она схватила своего любовника, достопочтенного чемпиона Дикой Охоты, и оторвала ему ноги. Теперь он бродит по пустошам на изогнутых стальных пластинах, роняя слезы на каждом шагу; что ж, если в ее заказниках еще осталось на кого охотиться, его уродство может даже оказаться полезным. — Так вивизисторы объединены в сеть?
Альмондина коротко кивнула; глаза ее казались сделанными из стекла.
— И еще одно. — Старшая медлила, явно не зная, стоит ли ей продолжать. — Мне снилось кое-что — во сне мне явилась наша сестра. И она была рядом с тобой, Лолли.
— Наша сестра? — Внутри у Лалловё все похолодело, она даже забыла про пуговицы.
— Разве ты не помнишь? Когда мы были маленькими, сестра приходила с нами поиграть на праздники. Она, конечно же, думала, что ей все только снится, но все же она навещала нас так, как часто это делают человеческие дети, — случайно, во снах либо на закате, рассвете или же в иной пограничный час. Мама наряжала нас в платья из тех, что плел паучий народ, и мы играли с ней в кролик-кролик-варг[43]. Ты вечно выбирала роль варга и гоняла нас по кустам, завывая, будто умалишенная. Потом мама угощала нас печеньем в глазури, сладким вином и танцевала для нас. Я помню это. Она называла нас Альмси, Лолли и Сисси.
«Сисси». — Лалловё прищурилась и скрестила руки на груди.
— Я ничего такого не припоминаю. — Ей было не особо радостно слышать разговоры еще об одной сестре: только этим утром она была единственным ребенком в семье, и вот, здрасте-приехали, к ней уже лезут в родственники какие-то сучки. А еще мать отринула ее — снова; и хорошо, если не собирается полностью вывести из игры. — Какая еще Сисси?
— Зато помню я. — Альмондина пробежалась пальцами по запчастям, оставленным Лалловё на туалетном столике. — Она была умной девочкой. Такой же вспыльчивой, как и ты, но без присущей тебе подлости. Благодаря крови фей у нее были волосы цвета восхода, но руки у нее были человеческими, а потому она и не могла остаться с нами насовсем — в основе своей она была человеком. Тебе не стоит беспокоиться о ней, Лолли, ведь она не сможет составить тебе конкуренцию. Просто воспоминание. Нам обеим с тобой следует присмотреться к маме. Не знаю, что она задумала, но есть немалая вероятность того, что это придет... к противоречию... с...
— С такой жизнью, какой мы ее знаем?
Альмондина одарила сестру тонкой, как наточенный клинок, улыбкой, какой порой пользовалась и сама Лалловё.
— Какой ее знаешь ты, скорее. Я-то некоторое время вообще никакой жизни не знала.
— И все же ты здесь. Вернулась, чтобы занять мое место. — Лалловё вначале скинула болеро, потом вновь набросила его на плечи, не понимая, как ей следует сейчас поступить.
— Твое место? Нет, Лолли.
Альмондина облокотилась о комод и принялась разглядывать свои ногти, — как и в прежние времена, те были из крепкой, отточенной древесины. Живой древесины.
— Ты что, правда ожидаешь, будто я поверю, что мать не прислала тебя, чтобы ты указала мне на дверь?
Лалловё остановила свой выбор на отделанном рюшами широкополом камзоле с глубокими внутренними карманами и, перебросив отвергнутое болеро через руку, незаметно схватила красную металлическую шкатулку. Рубиновое Ничто некогда принадлежало дедушке ее
