Он помедлил с ответом, положив на одну чашу весов все усиливающееся неприятие того, что так напоминало собачью чушь, а на другую — потребность впитывать в себя любые знания, способные помочь.
— А что еще ты увидела во мне?
— Всякая душа лучится по-особенному, а твоя подобна цветку и уникальна. В тебе ведь силен зов ко всему шаманическому? Однажды ты придешь к этому, если только еще не пришел. Омфалос? Это слово переводится как «пуп», axis mundi, стержень вселенной. Центр мира, где сливаются истина и ложь. Ты примешь это имя, Купер-Омфал, и сам станешь чем-то вроде оси. Но слушай меня очень внимательно: это не столько обретение власти, сколько обнаружение точки опоры для рычага. Кроме того, ты обладаешь чем-то вроде провидческого дара, и если научишься им пользоваться... Мы уже говорили о твоей способности слышать чужие страхи. Ты в самом начале пути становления шамана.
Она медленно выдохнула и прижала костяшки пальцев к его щеке.
— Но я не вижу в твоих способностях той значительности, которая могла бы привлечь внимание пенатов[21], старейших, именующих себя Первыми людьми. Не вижу я и великого мастера тайных искусств, чье пробуждение вырвало его из физической реальности целиком, прежде чем спускать все глубже, глубже и глубже, пока он не оказался у меня.
Купер с трудом подавил желание повесить голову.
— Иными словами, я так и остаюсь бесполезной загадкой. Ошибкой природы.
Леди пронзила его пристальным взглядом. Он вновь ощутил ее страх — отдаленный и неопределенный, но утихавший, когда она начинала говорить.
— Не знаю, почему серого и благородную фею так волнует твоя участь, — в мирах много куда более интересных и странных вещей, нежели заблудившийся человек. И твой пепельнокожий приятель относится к таковым, как, впрочем, и я. Но я скорее вырву свои глаза, чем предам его доверие, к тому же ты, Купер, и сам заслужил мое глубочайшее уважение и восхищение. Быть может, нужные тебе ответы непросто открыть, но ты вовсе не бесполезен.
— Неужели? — Он ничего такого в себе не ощущал.
— Ты сумел сохранить самообладание перед лицом реальности, сокрушавшей более слабые умы. Мало кому доводилось за один день познать правду о мирах! Пробуждение к новой жизни всегда шокирует, что есть, то есть, но ты уподобился куску стали, раскаленному добела в горниле, а затем брошенному в самую холодную из вод, но не давшему ни единой трещины.
Она достала из стоявшего у стены шкафа, украшенного резьбой в виде извивающихся и переплетающихся ядовитых гадов, поднос.
— Психологическая устойчивость, пожалуй, единственное твое качество, которое я могу назвать великим. Так давай же насладимся иронией момента, пока твой монохромный спаситель не ворвался в мой дом и не вырвал тебя из хищных лап роскоши. Печенье?
Эшер соскользнул со стены и тут же запрыгнул на пергаментный платан; он прокрутил в воздухе сальто, прежде чем ухватиться за нижнюю ветку, подтянуться, перевернуться и повиснуть на ней вниз головой, зацепившись ногами. Некоторое время он сохранял эту позу, разглядывая двор Ля Джокондетт и проверяя, не был ли обнаружен и не потревожил ли какую-нибудь систему сигнализации. Затем серый человек распрямил ноги и головой вниз упал на идеально ухоженную лужайку, встретив удар выставленными перед собой прямыми, точно стрела, руками. Сделав колесо, он с точностью машины приземлился на ноги. Эшер задумался, обрел бы такую же ловкость другой человек, проживи тот столь же долгую — и опасную — жизнь, как он, или же акробатика просто была одним из даров, полученных им от природы. Он не мог припомнить, чтобы когда-нибудь был неуклюжим, но кто скажет, не потускнели ли его воспоминания о столь далеком детстве? Изменились даже сами миры. Его семья, его народ. Вот взять хотя бы Чару, где бы она сейчас ни была. Узнал бы он сестру, что гонялась за ним по Поляне Анвита? Она-то точно не признала бы его в серокожем бедняке, в которого он превратился.
Бедняжка Чара.
Лужайки Ля Джокондетт всегда напоминали ему о доме — в симметрии фруктовых деревьев, растущих на притененных газонах, а также в цветочных клумбах было что-то от вершин айсбергов, плывущих по морю безукоризненно постриженной травы. То же самое ощущение вызывали белокаменные стены и пирамидальные крыши. Такие тихие, чистые и ярко освещаемые по ночам.
Дверь, ведущая из сада в дом, была широко распахнута. Он осторожно заглянул внутрь, но никого не увидел. Странно. Ля Джокондетт, конечно, уже не имел даже той популярности, какой обладали менее шикарные бордели, ведь наиболее богатые граждане города оказались заперты в Куполе, но хотя бы несколько девочек должны были слоняться по окрестностям в ожидании клиентуры, ищущей их услуг — растворения и грез в объятиях ядовитых шлюх.
Взбежав по винтовой лестнице, серый великан оказался на втором этаже, где вдоль трех застеленных плюшевыми коричневыми коврами коридоров тянулись ряды спален. Первая комната пустовала. Как и следующая, и следующая, и следующая.
Страх заколол в его позвоночнике, и Эшер крикнул. Топота охранников он так и не дождался. Не выглянули в коридор и проститутки, удивленные или же недовольные тем, что кто-то мешает их работе. Эшер обладал собачьим чутьем на разного рода махинации, и все это весьма дурно пахло. Ля Джокондетт был пуст, и не было ни единого намека ни на Купера, ни на Леди, чей грубо изображенный лик украшал погнутую монету.
Снаружи зачинался голубой рассвет — окно, в которое сейчас смотрел Эшер, выходило на запад, но строения за каналом уже купались в холодных лучах. Был там и один особенный узкий домик, некогда служивший чьей-то дачей, а теперь включенный в ряд других зданий, используемых Ля Джокондетт в качестве дополнительных помещений для гостей или проведения особенных мероприятий. Вот уже несколько лет, как бордель не испытывал в них потребности, и пристройки лежали во мраке. Но сегодня в окне на третьем этаже горела одинокая свеча, озаряя облаченную в черные одеяния фигуру, танцующую среди колонн под освещенным окном.
Эшер наблюдал за силуэтом Леди Ля Джокондетт с расстояния — их разделяли двор и воды канала; он нащупал в кармане погнутую монетку, несшую ее изображение. Это была не наводка, но западня.
