Марвин взобрался по стене и застыл наверху в триумфальной позе, улыбаясь оставшемуся внизу Куперу, протянувшему к нему руки.
— Помоги подняться.
— Ты сам справишься.
Мимо проносились остальные культисты, перебегая и перепрыгивая с одной опорной балки на другую в глубине каркасной башни, застывшей левиафаном, с которого содрали кожу. Купер заметил, что многие поглядывают на него, когда пролетают над ним с развевающимися за спиной волосами, сверкая широкими улыбками, демонстрирующими татуировки в виде змеи, свившейся на монете. Вот Погребальная Девка с собранными в косу светлыми волосами, скользнув мимо, приземлилась на корточки возле Марвина.
— Сочненький, — успела хищно осклабиться она, посмотрев на Купера, прежде чем Марвин крутанулся на пятках и с силой придавил ее предплечьем к стене.
— А еще он мой, — согласился он, глядя словно бы сквозь нее. — Идем, рожденный чужак!
Только гордость и упрямство заставили Купера продолжить свой путь к пылающим башням и женщине, чей страх умолял его спасти ее. Он мог только надеяться, что не совершает очень большую и опасную глупость.
Сесстри в молчаливой задумчивости пыталась придать своей разнесенной в пух и прах комнате хоть некое подобие жилого вида и время от времени поглаживала перевязанную ладонь. Осколки стекла и кровавые потеки окрасили весь ее дом в цвета разрушения, но не беспорядок волновал Сесстри сейчас. Как-то так вышло, что ее попытка сунуться в Бонсеки-сай сыграла на руку ее чокнутой квазибожественной домовладелице, а она до сих пор не понимала, что та задумала. Чертыхаясь, Сесстри перепрыгнула через опрокинутый диван и, кряхтя, поставила его на ножки.
Она злилась на себя, что в суматохе позволила похитить Никсона, пускай ей и очень хотелось оторвать ему уши за то, что тот отдал ленту не Куперу, а Эшеру. Немальчик исчез, пока она болтала с Чезмаруль. Шкурой Пересмешника. Алуэтт. И зачем Первым людям столько имен? Сесстри помассировала впадинку меж нахмуренными бровями, думая о том, насколько же сильно скучает по своему миру, где никому, обладающему клитором, не дозволялось читать, и по тем безмятежным дням, когда ей надо было волноваться разве о своем папаше-детоубийце.
Сесстри подняла с пола подушки, проверила на разрывы, а затем уложила обратно на диван, размышляя над тем, зачем вообще ввязалась в чужие разборки, и о том, что значат эти ленты. Одна уже давно была завязана на перилах балкончика, откуда Купер впервые увидел Неоглашенград. Другая служила веревочкой для чертова ключа от входной двери. Что хуже всего — еще одна лента, которую Алуэтт дала Никсону, предназначалась Куперу; немальчика отправила к Куперу одна из Первых людей.
— И на гардинах долбаные порезы. — Сесстри попыталась хоть как-то завесить то, что осталось от ее окна. — Во всяком случае, их оставили мои ножи. Идиоты.
Нет, идиоткой была она сама, раз не сообразила раньше. Что совсем плохо, так это то, что она даже подспудно догадывалась, но слишком старательно гнала от себя любые мысли о существах, которые по всем статьям были значительно умнее ее.
Неоглашенград стал пристанищем для множества созданий, порой почитаемых как «боги»; жители города были атеистами до самого мозга костей, что делало это место идеальным убежищем для всевозможных Первых людей, которые хотя бы здесь могли относительно спокойно существовать, не слыша молитв и не становясь жертвами чрезмерного почитания.
Обитатели Неоглашенграда ко всем относились одинаково — либо как к пустому месту, либо как к покойникам, либо же как к клиентам. Колокола здесь звонили по всем, а ценность имели лишь деньги.
Вот и сейчас в разбитые окна лился принесенный ветром перезвон. Служащий умиротворению, но приводящий Сесстри в бешенство. Ей хотелось надеяться, что Куперу ничего не угрожает, куда бы его ни утащили. И она точно знала теперь, кто, кроме нее самой, во всем этом виноват, и это было уже что-то.
Чезмаруль была богиней. Нет, не богиней — это антинаучный термин. Впрочем, она обладала достаточным могуществом, чтобы вопросы семантики мало что значили. Ее царство? Все потерянные вещи. Потерянные, словно Купер, она сама и Эшер, среди хаоса приближающегося сварнинга. Чезмаруль. Вот кому доставало сил, чтобы перетащить Купера с этой его Земли в Неоглашенград прямо в его первом теле. Ей хватало способностей, чтобы дурачить Сесстри, притворяясь смертной женщиной: загадочная и милая Алуэтт, что манипулировала ею с того самого момента, когда нашла скорчившейся у корней Бонсеки-сай и подобрала ей дом; Алуэтт, что заботилась о Сесстри в те дни, когда та была — как бы это сказать? — наиболее потеряна.
Кровь Сесстри просто вскипала при мысли, сколько оскорблений ей нанесли разом: она была одурачена, была уязвима, была слепа и слаба и — что хуже всего, вместе взятого, — пусть и отдаленно, но походила на потеряшку.
Она провела пальцами по волосам, позволяя им упасть на лицо розовой вуалью. В детстве Сесстри порой пряталась так за завесой волос, мечтая, чтобы они сделали ее невидимой для отца и неотступно следовавшей за ним свиты вооруженных людей. Словно игрок в прятки, отказывающийся говорить «ку-ку», Сесстри набрасывала свои розовые волосы на лицо и представляла, будто находится где-то далеко, где ее никто не найдет. В безопасном месте, где мама все еще жива, а она окружена родительской опекой. Ей говорили, что мать умерла при родах, но Сесстри знала, что это ложь. Отец всегда моргал, когда пытался врать.
Она не увидела, как через порог протянулась тень, как не увидела и того, что к дверному косяку устало привалился Эшер. Она не слышала, как его дыхание стало прерывистым при виде ее губ и груди, подчеркнутой лучами утреннего солнца. Он разглядывал ее, делая вид, будто
