— Это называется рояль в кустах, — сказал я, напяливая правый ботинок. — Или бог из машины. Или бог из рояля. А может, бог в кустах. Все варианты прекрасны, кроме рояля в заднице у бога. У тебя есть сексуальная обувная ложка?
— Есть обычная. — Она взяла с полки ложку и протянула её мне.
— Сойдёт.
Когда я открыл дверь, Аня сказала:
— Семён. Сделай мне одолжение. По дороге загляни в кусты.
— Зачем?
— Вдруг там будет бог. Или, на худой конец, рояль.
— Значит, у меня худой конец?
— Ой, всё! — Она вытолкала меня за дверь. — Позвоню в среду в семь. Чтобы взял трубку.
47
Две сигареты, и жизнь — река.
Я достал одну. Вот бы кто-нибудь изобрёл пачку, которая, когда достаёшь из неё сигарету, издавала бы звук затвора. Это было бы бомбически круто! Куда круче гнилых зубов с надписью «пародонтоз» большими буквами. В этом вашем минздраве — такие себе маркетологи, прямо скажем. Взяли бы на работу кого-нибудь, кто шарит в смерти — меня, например. Ух, сколько бы я всего прикольного насочинял!
Река…
До плотины мне этих двух сигарет не хватит. Нужен автобус. До остановки — допустим, ладно. После остановки… Ну, можно, конечно, не закуривать сразу. Дойти до плотины, там выкурить последнюю и — «Полёт шмеля» в бушующую пучину. Будет темно и мрачно. Красиво. Но есть риск, что тело не найдут, и тогда останется недосказанность, останется вопрос. Нет… Смерть должна быть явной. Хочу, чтобы меня распяли.
Я шёл дворами, дымя сигаретой. Опять ноги сами меня несли сквозь темнеющий воздух, разбавленный пятнами фонарей и людскими голосами.
— Э, слышь, есть сигарета?
— Нет, — откликнулся я.
— Слышь, чё ты п**дишь, а?
— А ты избей меня. Желательно — до смерти.
От лавочки отлепились три тени и быстро нагнали меня. Я отбросил окурок и засмеялся.
— Чё ты сказал, а? — Меня толкнули. — Чё, крутой, а? — Толкнули ещё раз.
— Дюша, у**и ему!
— Щас у**у! Ты откуда ваще?
— Я из Бора. Столица мира.
— Чё, б**дь? Какая тебе столица? Дрочильня уродская твой Бор, понял?
— Это тебе Боровские просто давно п**ды не давали.
— Ты о**ел? Чё, до х*я положенец, что ли? Ты Снега знаешь?
— Знаю, — наугад брякнул я. — А ты Цыгана знаешь?
Что-то изменилось. Тени переглянулись.
— Цыгана? — неуверенно переспросил кто-то.
— Цыгана, — повторил я. — Спрошу его за Дюшу, который на Снега стрелы переводит.
Помолчали. Я физически ощутил спад эрекции. Не своей — их. Со своей я ещё в подъезде успешно справился.
— Чё, реально Цыгана знаешь? — грустно спросила тень.
— У него спроси.
— А ты кто?
— Пушкин, — заржал я. — Так и спроси. Или у Рыбы.
Спустя долгую паузу, наполненную переглядываниями, мне нехотя сказали:
— Ну ладно, чё ты. Просто покурить хотели.
— Бывает, — посочувствовал я. — Берегите себя, пацаны.
И пошёл.
Как хрен на лбу, верно ты всё сказала, Аня. Ни к селу ни к городу. Просто нагромождение всякой херни, которую мы, если захотим, можем попытаться уложить в какую-нибудь схему. Отказываясь верить, что просто течение швырнуло на камень.
Когда ноги вынесли меня на Арбузова, на меня налетел пьяный мужик. На нём была драная телогрейка, которую он даже не застёгивал. Под ней — матросский тельник.
— Я — пролетарий! — прохрипел мужик и рванул тельняшку, разорвал до пупа. — Пр-р-ролетарий!
— Ну-ка стоять! — Пролетария схватили сзади за руки два молодых мента. — Ты охренел, урод, на пацана кинулся.
— У-у-уйдите, с-суки, я ветеран! — орал, вырываясь, мужик. — Пр-ропусти-и-ите ветерана! — вдруг запел он. — На войну пошёл я ра-а-а-ай, пи-и-идоры!
Я шёл, не оглядываясь. Жизнь, кажется, решила показать мне всё, на что способна. Я всё ускорял шаги.
Теплее. Теплее.
Перешёл улицу Маркса, миновал площадь, освещённую фонарями, где гуляли приличные люди. Слава богу, никто больше на меня не кинулся. Я просто шёл, шепча себе под нос:
— Рояли и боги, кусты и машины. Теплее, теплее, темнеют пучины. Река…
Я остановился перед домом. Смотрел прямо на табличку.
— Восьмой микрорайон, — прочитал я. — Одиннадцать… А смысл?
Достал последнюю сигарету. Смял пачку. Огляделся — урны не было. Да что я, в конце концов, как ребёнок? Переживаю за чистоту улиц, хотя сейчас устрою на улице такую срань, что без слёз и не взглянешь.
Может, в этом и есть смысл.
Я бросил пачку, и она, подхваченная ветром, покатилась прочь от меня.
Может, это и есть ответ. Вот он, этот дом. Дом, который грозили превратить в могилу Кати. Но я умру здесь раньше, и послание достигнет адресата. Чёрт, а дом-то — огромный. Этажей девять. С повышением, Сёмочка! Давай, река, неси. За крутые берега. Неси в тот подъезд, где крышка чердака не заперта. Ты знаешь, теперь я чувствую, я верую в тебя.
Закурил, пошёл в обход. Вот и двор. Тихий, спокойный двор. Несколько ребятишек играют на площадке. Эх… Жаль. Пересрутся мелкие. Кто-то, может, навсегда заикой останется. Но это ничего. В любом возрасте — это важно, по-настоящему важно увидеть смерть. Понять смерть. Принять смерть.
Она всегда чудовищна, как бы ни старался комитет по борьбе со смертью это скрыть. Но в смерти есть жизнь.
Ощущение ушло. Я как будто добрался до конца пути… Но куда? В какой подъезд? В любой?.. Где ты, река? Помоги мне!
А я-то тебе помочь хотел
Кто это сказал? Гоша?
Когда утром приходил.
Нет, нет, в задницу Гошу. Не надо сейчас дёргать меня жизнью, когда я подошёл так близко!
Я закрыл глаза, пытаясь настроиться на тонкие материи. Вдох, выдох, вдох, выдох…
Да, давно я не использовал этот странный дар дяди Пети. Даже забыл, как он запускается, вот и включил нечаянно. Перед глазами побежала кинохроника прошлой жизни.
Я открываю дверь. За дверью — Гоша. Лицо такое, какое полагается пацану, когда он узнал что-то сногсшибательное.
— Привет! — шепчет он, подтверждая догадку. — Выйдешь?
— А чё такое? — спрашиваю я, оглядываясь на кухню. Там мама сидит.
— Я услышал кое-чё!
— Щас… Ма-ам! Я выйду? Гоша пришёл.
Мы спускаемся по лестнице. Дверь в субботнее утро. На улице пусто, нет никакой белой «Нивы». Неподалёку сосед с нижнего этажа выгуливает добермана. Крепкий лысый мужик, не без странностей, но смирный.
— Ну чё ты? — дёргаю я Гошу.
Он не торопится. Пока секрет только у него — он сильнее. Ему хочется насладиться этим чувством.
Идём в соседний двор, там — качел и. Гоша садится,
