Зря Константин Павлович боится. Эта женщина налету всё читает и схватывает. Ей мгновение нужно, чтобы переключиться. Катя вот до сих пор глазами хлопает, а мама уже запустила новую программу, обработав скудный набор полученных данных.
И вы хотите мне сказать, будто она не догадывается об изменах мужа? Ха!
Катя медленно подняла руки и взяла букет. Когда она поднесла цветы к лицу, её щёки были краснее роз. Она попыталась что-то сказать…
— Ну заходи уже, — буркнул Константин Павлович. — Встали в дверях, как…
И я переступил порог.
00
Это эпилог.
Обожаю эпилоги, они — как разговор после секса. Только что вам двоим было так хорошо, или не очень, но вот всё закончилось, и вы лежите, остывая после горячих минут единения. Говорите о какой-нибудь чепухе, и появляется ощущение, что всё серьёзно, всё — надолго. Что впереди — светлое и прекрасное. Эти поженились, этот уехал в Москву и стал музыкантом, а та возглавила тракторный завод.
Эпилог!
Аня позвонила мне в среду, как и обещала. Я взял трубку. И, как ни старался выдерживать мрачный тон, она меня высмеяла:
— Сёма, актёр из тебя — как из говна пуля! Так и признайся, что я победила.
— Стерва, — сказал я.
— Из твоих уст — это комплимент.
— Из моих уст — всё комплимент. Как мама?
— Так себе, — погрустнела она. — Не знаю, сколько ещё здесь пробуду.
— Но в ту школу ты уже не вернёшься?
— В ту — нет. Там вроде уже кого-то взяли…
Я положил трубку и подумал: «С этой девушкой я лежал в постели. И мы были без одежды. И она изменила мою жизнь… Что за великие силы сокрыты в этих девушках?!»
С мамой, разумеется, опять были скандалы и истерики. Но и это прошло. Я стал примерным мальчиком, честно. Ну, почти примерным. Курить, например, бросил. Рыбин надо мной стебётся, но это он так, не всерьёз. Мы с ним не то чтобы друзья, но общаемся.
Гоша ничего не понял. Потом он понял, что ничего не понял, и принял это. С ним мы друзья. Часто гуляем с ним и с Катей. Вместе нам весело.
Ну и да, Катя. К ней вернулась улыбка. Слабая и нежная. Я хотел сделать из неё бойца — не сделал. Ей не пришлось учиться летать — пока хватает и моих способностей. И я буду рядом, пока могу. Слава тебе, Господи, за это счастье. Пусть ей и никогда не придётся быть сильной. Пусть силы не покинут меня. А она будет ангелом, и серость её не коснётся.
Она пришла на мой день рождения, и в волосах у неё был красный бант.
— Ты напоминаешь мне Кики, — сказал я, открыв дверь.
— Кого?
— Это… ведьма-курьер. — Я посмотрел на красивый свёрток у неё в руках.
— Ну, спасибо!
— Всегда не за что!
Она засмеялась и вручила мне подарок. Это был толстый блокнот книжного формата, с дарственной надписью на форзаце. Он сейчас лежит у меня на столе. Я пока не решаюсь в нём писать. Мне кажется, там должно быть что-то особенное. А может быть, я и не прав. Ведь жизнь — река, и иногда нужно лишь плыть по течению.
В школу я вернулся. Коллектив, подумав, меня принял. По фигу мне был этот коллектив, на самом деле. Коля Игнатьев меня избегает. Да и по фигу мне на этого Игнатьева, чесслово… Вот уж перед кем извиняться не стану.
Спокойно жить мне было трудно, и я запустил социальный эксперимент.
— Рыба, — сказал я, когда пацаны курили за школой на перемене. — Вол. У меня к вам серьёзный разговор.
— Чё? — кивнул Рыба.
— В десятый класс хотите?
— Чё? — удивились они оба.
— Десятый, одиннадцатый.
Разговор выдался нелёгкий, долгий. В итоге пацаны не без печали признались, что трезво оценивают свои силы, и вряд ли учителя будут в восторге от этой идеи.
— Всё ништяк, — отмёл я их сомнения. — Пушкин с вами. Для начала попробуем закончить вторую четверть без троек.
Наверное, в этот момент где-то в школе икнул застенчивый и незаметный мальчик Дима Семёнов, почувствовав, что двух отморозков ему терпеть ровно на два года больше, чем он рассчитывал. Ну… что поделать. У верблюда два горба, потому что жизнь — борьба. И у всего в конечном итоге будет какой-нибудь смысл. Наверное.
Минули короткие осенние каникулы. Началась вторая четверть. Ноябрь выдался снежным. Пожалуй, это уже была зима — привилегия Сибири, допремьерные показы зимы.
Однажды, когда я шёл по коридору к своему классу, меня кто-то от души хлопнул ладонью по затылку. Я повернулся, недоумевая, кто это такой на всю душу отчаянный. И раскрыл рот.
— Саечку за испуг. — Аня пальцем приподняла мне подбородок так, что зубы щёлкнули. — Ты рад?
— Ты что здесь делаешь?!
— Познакомься со своим новым школьным психологом, Семён, — важно сказала она.
— А… А мама?
— Ей уже гораздо лучше.
Мы молча смотрели друг на друга. Взглядами сказали больше, чем могли бы словами.
— Спасибо, — произнёс я спустя минуту.
— За что?
— За то, что научила меня сливать финал. Ты подумай о курсах антилитературного мастерства. Немного раскрутки — и…
Аня засмеялась.
— Семён-Семён… Ты так ничего и не понял?
— Чего я не понял?
— Нет никакого финала. Никогда. Река течёт. А потом впадает в океан. Огро-о-омный такой океан.
Я, улыбаясь, смотрел ей вслед.
— Кто это? — спросила Катя, неслышно подойдя сзади.
— Наша крёстная мама.
— Чего?!
— Новый психолог. Это к ней я ездил тогда… Ну, ты помнишь.
Взгляд Кати изменился. Аня уже отперла дверь своего нового кабинета. Открыла дверь, которая, сколько я себя помнил, стояла запертой.
— Красивая…
— Это да, — не стал спорить я. — А ты — лучшая.
Когда я её приобнял, она расслабилась. Маленькое доверчивое существо, которое мне повезло приручить.
В общем, жизнь вошла в колею. Мне нравилось просыпаться утром, и я спокойно засыпал по ночам. Я — жил. Как и завещал дядя Петя, которого я больше ни разу не видел. Впереди была целая жизнь, и мне не страшно было смотреть в будущее.
Однажды после школы, разделавшись с уроками, я откопал у себя на столе ту тетрадку, в которой набросал план романа. Открыл её, перечитал заметки…
— Знаешь, что, дядя Петя? — сказал я пустой комнате. — Иди ты в жопу. Если я не смогу написать эту историю так, чтобы в ней уместилась моя душа — можешь послать Дантеса меня пристрелить.
Истории не хватало двух важных вещей. Названия и имени героя. На обложке я написал большими буквами: «Эра Огня. Первые искры». Потом открыл первую страницу и задумался.
Вспомнил пацана из параллельного класса. В прошлой жизни мы с ним неоднократно оказывались в одной луже. Не дружили, не общались. Тяжело сходиться на почве собственной ничтожности. Каждый думает, что он-то Лев Толстой, а это всё временные неурядицы. Но я изменился, и теперь я хотя бы Пушкин,
