Именно из-за этих противоречий мы не воспринимаем наши сны всерьез и сбрасываем их со счетов, подводя итоги нашей жизни.
Но ведь есть и сны внутри снов – происходящие из самых темных областей, своим явлением отменяющие даже те зыбкие законы, что существуют внутри сна-носителя. До них, до этих объедков сновидений, хищная хватка математики еще не дотянулась – но, быть может, только их и стоит по-настоящему брать в расчет. Но также обстоят дела и с днями бодрствования. Только некоторые из них избегают аннуляции из-за противоречий, только некоторые уходят от процесса отмены, который идет постоянно.
И вполне возможно, что в наши последние мгновения нет ничего такого, на что мы могли бы оглянуться как на по-настоящему прожитую жизнь.
Но сумеет ли уцелеть само это небытие, или и его отменит какая-то нерушимая и ничего не подозревающая форма существования, заканчивающаяся в некой разновидности двойного забвения?
Вечный мираж
Иллюзии ведут борьбу с иллюзиями.
И во всеобъемлющей тиши пейзажа, который мы с вами сейчас созерцаем, нет и не будет ничего «устоявшегося», «определенного». Даже этот кажущийся бесконечным мрак, что простерся над нашими головами, не подпадает под такие категории. Вы, наверное, заметили, что внизу, под нами – мрак иного рода, некое обширное черное плато, чья поверхность подобна полированному граниту. Небо словно бы сбросило звезды в темноту нижнего мира, чтобы издалека созерцать эти сверкающие реликвии, крупицы древнего своего сокровища, блистающие осколки возвышенной мечты.
То есть что вверху – то и внизу: и под нами, и над нами виднеется мерцание этих светящихся пылинок, этот дрожащий свет, словно бы плененный сплетенными из мрака паутинами. Свет нетверд, потому что сама ужасная ловчая сеть трепещет – ибо в мире нет такой вещи, что существовала бы неколебимо и невредимо в гармонии со своей сутью. И даже пустота, отделяющая звездный свет от его отражения в естественном зеркале сего огромного гранитного плато, – имитация пустоты, не более. Провозвестив земную твердь зеркалом своим, небо вглядывалось в отражение слишком долго, слишком глубоко; оно распахнуло себя навстречу этому симулякру и приняло его в себя, заполонив расстояние между отражением и отражаемым. Пространство – всего лишь иллюзия. Бесконечность – всего лишь иллюзия. Здесь, в окружающем нас земном ландшафте, всякая глубина обрела смерть – оставив после себя лишь сияющий образ, бесконечной пленкой растекшийся по безбрежному океану темноты.
Поговаривают, что и океан этот сам по себе – всего лишь звездный фантазм, всего лишь отражение в чьих-то глазах. Возможно, бродя по пустым ночным улицам, вы ощущали порой на себе их печальный взгляд. Эти глаза очень похожи на две звезды, что мерцают далеко в глубинах черного зеркала.
Орден иллюзии
Ему всегда казалось, что сама концепция «древней тайны» была изобретена для какого-то другого мира – совсем не для того, в который он некогда пришел и который знал. Но сомневаться в том, что она глубоко впечатлила его, не приходилось. Отравленный чарами слова «тайна» и тем безотчетным замиранием сердца, навлекаемым им, он все никак не мог заставить себя позабыть. Позабыть о златом клинке, сжимаемом алыми дланями, о маске с семью прорезями для глаз, о лунном идоле и церемонии, называемой «Ночь Ночей», да и обо всем многообразии ритуалов и доктрин неисчислимой старины, познанных в связке с ней.
Как же так вышло, что чары эти улетучились – и завеса спала с глаз? Когда настал тот момент, в который он понял, что стал нетерпелив и при виде очередной тайны уже не восхищение, а совсем другое чувство начинало закипать в его душе?
Прежде чем его разочарование обнаружили, он ушел из своей старой секты. Тратить время на поиски новой он не стал. К сожалению, всех их объединяло одно: по его мнению, любая секта сводилась на нет собственным глубокомыслием, собранием тайн, которые не могли пробиться сквозь поверхность бездонной души, не могли стать вровень с реальностью. Эти таинства обрекали все, лежащее за их пределами, на тривиальность, и неважно, заслуживало оно такой судьбы или нет. Несправедливость была их сущностью и силой. Может, подобный порядок просветления был задуман для вселенной, не искаженной насмешками и беспорядком? Но мечтать о подобном месте было бесполезно, особенно когда он задумал план, более соответствующий его целям. Он решил создать культ, секту для одного, подходящую его нечестивым взглядам.
Сначала он решил найти место для поклонения – какое-нибудь старое, заброшенное, удаленное местечко. Таких мест на самом деле было в избытке, и, прибегнув к совершенно произвольному выбору, он вскоре остановился на одном из них. Выбранное им нуминозное[11] сооружение с разбитой крышей и побитыми временем стенами он стал загромождать фетишами своего нового вероучения – то есть всяким подручным мусором, несшим священный, по его мнению, отпечаток отринутости, распада, бесполезности и карикатурно-глуповатой отчужденности. Кукол с растрескавшимися лицами он водружал на расставленные по углам осыпающиеся пьедесталы. Тонкие, безжизненные деревья он выкапывал целиком из их естественных могил и пересаживал в потрескавшиеся плитки мозаики пола.
Подвесив на проржавевшие цепи лампы из толстого зеленого стекла, он погрузил свой новый храм в плесневелую атмосферу, столь удачно сочетавшуюся с чахлыми ветвями, разбитыми куклами, мумифицированными останками животных и двумя абортированными человеческими зародышами, плавающими в банках на противоположных концах алтаря, задрапированного рваным палаточным брезентом. Жреческое одеяние он сотворил под стать обстановке – из лоскутков и обрывков тряпиц, чьи рваные края трепетали, как сухие осенние листья, готовые сорваться с веток. Стоя перед алтарем, он поднял руки над чем-то дымящимся, собственными экскрементами, тлеющими на грязной тарелке. Окинул взглядом усопший лес, королем которого был, хрупкие извивающиеся ветки (некоторые были украшены куклами и другим барахлом), предметы, вытащенные из мусора, которые он добавил в свою коллекцию. Оглядев самодовольно свое чахнущее царство, он раскрыл рот, дабы молвить Слово… да так и не смог ничего сказать. Он был столь поглощен чувством ужасного удовлетворения, что его прежнее чудо сгинуло, а жажда насмешки над сектантством оказалась удовлетворена.
Но довольство то длилось недолго. Иллюзия бросает свою незримую тень на все вещи, даже самые жалкие. Рано или поздно и горстка мусора обретет какое-никакое величие – и вот убогий, лишенный лоска мир, сотворенный им и старательно уничижаемый, воспарил над своей дряхлостью и обрел величие пред его зачарованным взором. Сухие и мертвые ветви, подсвеченные насмешливо-зелеными лампами, претерпели преображение, обретя гибкость и достоинство процветающих собратьев. Безобразные куклы, эти отвратительные копии людских кошмаров, сбросили злобную оболочку – теперь они воплощали бесконечность тайны и бесчисленные загадки магии. Не вкусившие рождения младенцы на алтаре
