И здесь, определено, правило бал бредовое настроение, и все перед моим взором зыбко мерцало, словно сквозь тонкий свет в комнате больного, сквозь невещественную дымку, искажающую, никак не затемняя, предметы за собой или внутри себя. На улицах города я ощущал дух волнений и беспорядков, словно состояние умопомрачения было лишь прелюдией к грядущему адову разгулу. Я услыхал какой-то неопределенный стук, понемногу близящийся грохот, и укрылся в узком проулке между двумя высотками. Приютившись в темном, укромном уголке, я наблюдал за улицей и слушал, как усиливается безымянный шум. То была мешанина из лязга и скрипа, стона и треска, глухой бой чего-то неизвестного, ощупью продвигавшегося сквозь город, хаотичное шествие, парад в честь некоего особо выдающегося бреда.
Улица, что просматривалась мной сквозь просвет между зданиями, уже полностью опустела. Я различал одни лишь расплывчатые пятна высоких и низких построек, которые, казалось, немного подрагивали от нарастающего шума – парад приближался, хоть я и не понимал с какой стороны. Бесформенный грохот словно окутал все вокруг меня, и тут вдруг я увидел шествующего по улице человека. В свободных белых одеяниях, с головой как яйцо, безволосой и белой наподобие теста, похожий на клоуна, он двигался одновременно обыденно и изнуренно, словно шагал под водой, либо против сильного ветра, и волнистыми движениями рук с бледными ладонями выписывал в воздухе причудливые узоры. Казалось, прошла вечность, пока он не исчез из вида, но прежде он повернулся и всмотрелся в проулок, где я притаился, и на белом, намазанном лице проступило выражение спокойной злобы.
За фигурой предводителя поспевали другие, в их числе команда оборванцев – эти были впряжены, как тягловый скот, и тянули длинные щетинистые канаты. Они тоже исчезли из виду, а их веревки мотались, провисая, за ними. Повозка, к которой громадными крючьями крепились канаты, выкатилась на сцену. Непомерные деревянные колеса с отчетливым треском дробили под собой мостовую. Это была в некотором роде платформа, по ее периметру торчали деревянные жерди, образуя прутья клетки. Сверху деревянные прутья ничто не прихватывало, поэтому они покачивались по мере движения парада.
На прутьях висели и гремели разнообразные предметы – беспорядочно привязанные к ним всякими шнурами, ремнями и бечевой. Я увидел маски и башмаки, бытовую утварь и голых кукол, большие выбеленные кости и скелеты мелких зверьков, бутылки из цветного стекла, собачью голову с ржавой цепью, обернутой вокруг шеи, разные мусорные ошметки и прочие вещи без имени, и все колотилось друг о друга с бешеным ритмом. Я смотрел и слушал, как нелепая повозка ползет мимо меня по улице. За нею никто не шел – похоже, загадочный парад заканчивался, и теперь только кошмарный шум затихал поодаль. А потом сзади меня окликнули.
– Что это вы здесь делаете?
Я повернулся и увидел немолодую толстуху, вышедшую из тени проулка между двух высоток. Она носила богато украшенную шляпу с широкими полей, почти закрывавшими ей плечи, ее и без того обширный облик прирастал слоями шарфиков и шалей. В дополнение тело отягощали несколько ожерелий, которые петлями висели на шее, и ряд браслетов на пухлых запястьях. На толстых пальцах каждой руки красовались вульгарные кольца.
– Я смотрел парад, – сказал я ей. – Но не разглядел, что там внутри клетки или как она зовется. Кажется, она была пуста.
Какое-то время женщина смотрела на меня, пристально изучая мое лицо, и вероятно, догадываясь о том, что я совсем недавно прибыл в северный приграничный город. Потом она представилась миссис Глимм, и сказала, что держит доходный дом с меблированными комнатами.
– Вам есть, где остановиться? – спросила она настырно-требовательным тоном, а потом добавила, мельком подняв глаза к небу. – Скоро, поди, стемнеет. Дни все короче.
Я согласился пойти за ней, в ее меблированные комнаты. По пути спросил ее про парад.
– Это просто чушь, – ответила она, пока мы шли по темным городским улицам. – Вы такие видели? – спросила она, передав мне скомканную бумажку, которую вытащила из-под шарфов и шалей.
Разгладив лист, вложенный миссис Глимм в мои руки, я попытался в тусклых сумерках прочесть, что было на нем напечатано.
Наверху страница была озаглавлена большими буквами: МЕТАФИЗИЧЕСКАЯ ЛЕКЦИЯ 1. Ниже располагался короткий текст, и я прочел его про себя, пока шел за миссис Глимм. Сказано было, – начинался текст, – что подвергнувшись неизбежным испытаниям – экстатически-возвышенным или бездонно-гнетущим – нам полагается сменить имена, ибо мы стали не те, кем были прежде. Но вместо этого выполняется обратный закон: имена наши сохраняются и после того, как все напоминающее о том кем мы были или считались, полностью исчезнет. Хотя там, по сути, ничего и не было – лишь пара сомнительных воспоминаний и устремлений, что плывут в воздухе, как снежинки нескончаемой бесцветной зимой. И вскоре опускаются вниз и оседают в холодной, безымянной пустоте.
Прочтя эту короткую «метафизическую лекцию», я спросил у миссис Глимм, откуда она взялась.
– Да ими усыпан весь город, – ответила та. – И вечно везде один вздор. Мое личное мнение – такие вещи делам во вред. Почему я должна подбирать постояльцев, околачиваясь на улице? Но пока они мне платят, я готова разместить их в любой обстановке, в любом виде, как им будет угодно. Помимо пары доходных домов, которыми я управляю, у меня есть полномочия помощницы гробовщика и постановщицы в кабаре. Вот и пришли. Проходите – там вам помогут. А меня сейчас ждет другая встреча. – С заключительными словами миссис Глимм двинулась по улице, с каждым шагом позвякивая украшениями.
Меблированные комнаты миссис Глимм находились в одной из нескольких крупных построек на этой улице, каждая из них имела сходные с другими черты, и всеми, как я выяснил уже после, так или иначе владело или заведовало одно лицо – да-да, миссис Глимм. Вдоль улицы, почти с ней сливаясь, стояла вереница высоких и совсем безликих домов с казенными фасадами из бледно-серой известки и огромными темными крышами. Несмотря на вполне широкую проезжую часть тротуары перед домами были настолько узки, что крыши нависали над мостовой и внушали чувство замкнутости, как в туннеле. Все эти дома должно быть приходились родней моему детскому обиталищу, а я слышал, один раз его описали как «архитектурный плач». Эта фраза и пришла мне на ум, пока я оформлял себе комнату у миссис Глимм и требовал окна на улицу. Когда я устроился в своих апартаментах – на
