И не я один подметил, как изменился город: это я выяснил, когда надвинулись сумерки, и мы стали собираться на углах и в тихих проулках, в заброшенных магазинах и старых конторских комнатах, где почти вся мебель была сломана, а на стенах висели просроченные календари. Некоторым трудно было удержаться от наблюдений, что этим днем, когда сгустились вечерние тени, нас казалось меньше обычного. Даже миссис Глимм, у которой в доходном доме с борделем было, как всегда, многолюдно от иногородних с деньгами, высказалась о том, что число постоянных жителей северного приграничного города «примечательно сократилось».
Насколько я помню, мужчина которого звали мистер Пелл (иногда доктор Пелл) первым употребил слово «исчезновения» во время нашего вечернего собрания, дабы пролить свет на уменьшение местного населения. Он сидел в тени, на перегородке опрокинутого письменного стола или книжного шкафа, и слова его тяжело было расслышать целиком, так как шептал он их в темный дверной проем – наверно тому, кто стоял, а может, лежал в темноте за входом. Но раз уж его идея – та, что об «исчезновениях» – прозвучала, то у многих личностей нашлись мнения на эту тему, особенно у тех, кто прожил в городе дольше других, или тех, кто дольше меня прожил в старых его районах. От одного из последних, заслуженного ветерана кликушества, я узнал о бесноватом пастыре, преподобном Корке, чью проповедь, видимо, и слышал, когда она раскатистым эхом доносилась сквозь кожистый люк в моей комнате прошлой ночью.
– Вы ведь часом, не открывали тот люк? – спросил старый кликуша каким-то жеманным тоном. Мы с ним, только вдвоем, сидели на каких-то деревянных ящиках, которые нашли у входа в переулок. – Расскажите, – приставал он, и свет от уличного фонаря сиял в густых сумерках на его тонком, сухом лице. – Скажите, ведь вы не просто одним глазком заглянули в тот люк?
Тогда я ответил, что ничего подобного не делал. Вдруг он зашелся истерическим хохотом, одновременно высоким и чрезвычайно хриплым.
– Конечно, вы и одним глазком не заглядывали в тот люк, – проговорил он, когда, наконец успокоился. – А не то вас бы не было тут со мной, вы были бы там – с ним.
Вопреки кривлянью и жеманному тону старого крикуна, смысл его слов отдавался в такт с пережитым мной в комнате, а также с моим восприятием глубоких изменений в северном приграничном городе этим днем. Поначалу я вообразил преподобного Корка духом умершего, того, кто «исчез» по вполне естественным причинам. Исходя из этого, я счел себя жертвой привидения, являющегося в большом коммунальном доме, где, несомненно, тем или иным способом окончили жизнь многие постояльцы. Такая метафизическая опора удачно пристраивалась к моему недавнему опыту и не противоречила тому, о чем мне поведали в переулке, пока сумерки превращались в глубокий вечер. Я и в самом деле был здесь, в городе у северных рубежей вместе со старым крикуном, а вовсе не там, в стране мертвых с преподобным Корком, бесноватым пастырем.
Но пока тянулась ночь, и я общался с прочими городскими жителями, обитавшими здесь куда дольше моего, стало очевидно, что преподобный Корк, чей голос «наставлял» меня прошлой ночью, и не был мертв, в обычном понимании слова, и не состоял среди тех, кто недавно «исчез», а многие из них, как я узнал, отнюдь не исчезали неким таинственным способом, а просто уехали из северного приграничного города, никого не ставя в известность. Судя по болтовне нескольких кликуш или пройдох, они свершили свой поспешный исход из-за того, что «увидели знаки», прямо как я увидел кожистый люк, доселе не подозревая о его существовании в моей квартире.
Этот люк, который с виду вел в подвал дома, где я жил, принадлежал к самым распространенным из так называемых «знаков», хоть я и не признал его тогда таковым. Все они, как исступленно признавали многие, служили воротами или проходами и обозначали своего рода порог, который следовало бы не только не переступать, но даже к нему не приближаться. В основном эти знаки приобретали форму разнообразных дверей, в особенности таких, какие можно найти в труднодоступных местах, вроде миниатюрной дверце в чулане для метел или на внутренней стене камина, или даже тех, что похоже не вели в какое-то осмысленное пространство, как крышка люка на первом этаже дома, где нет подвала и никогда не было помещений, куда можно попасть этим путем. Я услышал и о других «пороговых знаках», включая оконные рамы самых невероятных расположений, лестницы, вившиеся глубоко под фундамент или уходившие под землю у пустых тротуаров, и даже проходы к прежде неизвестным улицам, с узкими калитками, которые открывались и призывно покачивались.
Еще, по сведениям разбиравшихся в подобных вещах, все эти знаки проявлялись отчетливо и выделялись внешним видом – совсем как покоробленный и кожистый вид крышки люка в моей квартире, не говоря о его углах и форме, которые резко выпячивались, не сочетаясь с окружением.
Несмотря на это были и такие люди, кто по разным причинам игнорировал знаки, или не могли противиться соблазну порогов, что повыскакивали накануне в самых непредвиденных местах города у северных рубежей. К ним, судя по всему, принадлежал и преподобный Корк, бесноватый пастырь – он исчез подобным способом. Теперь, когда вечер вырос в ночь, полную бриллиантовых звезд, стало ясно – я не был жертвой привидения, как предполагал ранее, а действительно столкнулся с феноменом совсем другого сорта.
– Преподобный пропал во время последних исчезновений, – сказала пожилая женщина, чье лицо едва виднелось при свечах, освещавших огромный, звенящий эхом вестибюль закрытой гостиницы, где некоторые из нас собрались после полуночи. Но кто-то затеял спор с этой пожилой дамой,
