— Картинами не заработать столько денег, чтобы жить здесь, — констатировала я.
— Коган—старший антикварщик, — напомнил Тимур. Байсаров сел на подиум, опираясь локтями о колени. Скрестив длинные пальцы, муж глядел на меня исподлобья, словно решаясь на что-то.
Я прислонилась напротив, скрещивая руки:
— Говори.
— Вы очень проницательны.
— Не первый день замужем.
Он хмыкнул, слегка скривив губы.
— Вы из-за мужа попали к … Бро?
— Во многом это связано с ним, — кивнула я, догадываясь, к чему он клонит, — и уж точно — против своего желания. Ты тоже?
— Возможно, — осторожно ответил Байсаров.
— Хочешь стать моим союзником?
— Да.
— После того, как ты вел себя со мной все эти дни? Как настоящий козел? — я изогнула бровь, демонстрируя удивление.
— Я Вам не верил.
— А сейчас вдруг поверил?
— И сейчас не до конца, — признался мужчина, а я горько засмеялась:
— Тогда какого хрена?
Тимур поднялся, подходя ближе и опираясь одной рукой о стену, рядом с моим виском. Я пялилась на него не меньше минуты, не позволяя телу реагировать на его близость привычным образом.
— Язык проглотил? — вышло хрипло, а он, наконец, решился:
— Вы мне нужны.
И от этого признания по спине пробежались мурашки.
— А ты мне?
Бежевый плащ застегнут на все пуговицы. Осенний ветер треплет полы, забираясь под юбку, и я стучу зубами, проклиная себя за то, что решила пройтись пешком.
Я иду, чувствуя, как впиваются в ладони ручки тяжелого пакета с продуктами. Каблуки сапогов дробно стучат по асфальту, но вскоре к ним прибавляется еще один звук, от которого тянет страхом где-то в области затылка.
Чужая поступь сравнивается с моим темпом, подстраивается под мою скорость. Я трушу. Вечерние фонари освещают улицу оранжевым, и я останавливаюсь возле одно из них, зачем-то задирая ногу и оглядывая набойку, к которой прилипли желтые листья.
Я вижу его, затаившегося за полосой света. До дома еще один квартал, а улица пустынна и тиха, не считая звуков, издаваемых чужими ботинками.
Перевожу дыхание, и двигаюсь вперед, стараюсь держаться света.
Я не знаю, что он загоняет меня, словно охотник — лисицу. Когда шаги становятся резче, я оборачиваюсь, пытаясь бежать — но зря. Рядом, словно возникая из ниоткуда, оказываются еще двое, и быстро натянув на голову черный мешок, они тащат меня, не позволяя кричать. Колени то и дело касаются асфальта, чиркая по нему кожей, прикрытой лишь тонким слоем капроновых колгот. Спустя мгновение от них остаются только обрывки.
Меня пихают в автомобиль, а я думаю, что апельсины, оставшиеся в пакете, раскатятся, как мячики, по мокрым лужам на асфальте, и так не окажутся в больнице, в Пашкиной тумбочке.
Я мирно сижу между двух мужчин, ощущая, как давят на меня чужие тела. В салоне пахнет кожей и сигаретами, а меня укачивает и мутит. Я не ела двое суток, — все время, проведенное рядом с Белогородцевым. На фоне нагноения у него начался сепсис, и я виню себя. Усталость давит на плечи, заставляя склонять голову в мешке еще ниже, но длится это недолго: машина останавливается, и меня вытаскивают.
На смену аромату салона приходит запах моря и рыбы.
Порт, понимаю я, ощущая, как меня бросает в дрожь. Не нужно спрашивать, чтобы понять, что происходит, но я все еще надеюсь, что отделаюсь малой кровью.
Когда с меня срывают мешок, я смирно стою, зажмурив глаза. Мне страшно, но я не позволяю себе кричать или показывать врагам свое состояние.
Нельзя, Тина, держись. Пока жива я и Паша, все можно пережить.
… Белогородцев сидит напротив меня: бледный, в бинтах на голой груди, поверх которой накинута куртка.
Я чувствую, как перестают слушаться ноги: делаю шаг вперед, но оседаю в чужие руки мужчины, равнодушно держащего меня за предплечье.
— Пашка, — шепчу беззвучно, протягивая руку. Он рвется навстречу, но ему не дают, и только сейчас я вижу наручник, пристегнутый к ящику, на котором он сидит.
Мы стоим в большом ангаре, и из света здесь — только включенные фары джипов, освещающих нас, загнанных в ловушку.
— Мы тебя просили, — начинает седовласый, глядя на Белогордцева, — но ты решил нас кинуть. Так нельзя.
Я будто смотрю сериал, что-то вроде «Бандитского Петербурга», и все, творящееся рядом — неправда, неправда, неправда.
Неправда то, что Пашку бьют по лицу, заставляя падать на колени, с вывернутой назад рукой.
Неправда то, что меня раздевают перед десятком мужчин, но я вижу глаза лишь одно из них — того, кто не может мне помочь, как отчаянно он не хотел бы.
Неправда то, что меня насилуют, и я прошу мысленно только одного — чтобы он не отворачивался.
И Паша не отворачивается, до последнего смотря на меня глазами, в которых не остается ничего живого. Мы умираем оба, одновременно, в том самом портовом ангаре, куда не доплыли корабли с грузом, на грязном полу.
… Они уезжают, оставляя нас двоих, но мы понимаем: это еще не конец. Я прикрываюсь бежевым плащом, на котором разводы грязи и крови, и медленно ползу вперед.
Опустошение не дает вырваться наружу боли, которую я испытываю, но сейчас не об этом: мне нужно вытащить любимого человека, пока ему не стало хуже. Нащупав мобильник, я вызываю скорую, укладываясь рядом с ним под одну куртку.
— Ты никогда не сможешь меня простить, — говорит Паша, — и правильно сделаешь.
Я глажу его лицо, заставляя молчать, но он продолжает:
— Но не дай себя сломать никому. Поняла?
Я безвольно киваю, сжимая сухие до рези глаза.
— Прости меня, — шепчет он, и не замолкает до тех пор, пока за нами не приезжает «Скорая» и полиция. Отстегнуть наручники самостоятельно нам не удается, и мы ждем, когда полицейский откроет их универсальным ключом.
Нас увозят на разных машинах в разные больницы; я до своей доезжаю, а Паша — нет.
Его сердце останавливается в 22.17, четвертого октября, по дороге в реанимацию.
И сейчас, понимая, что хочет от меня Тимур, я вдруг снова вспоминаю тот страх, который хоронила в себе много лет.
После Паши, не считая одной неудавшейся попытки, я не спала с мужчинами. И каждый раз, отправляясь на задание Макса, я давала себе мысленно клятву — если они насильно заставят переспать хоть с одним из тех, под кого подсовывал меня Бро, я лучше распрощаюсь с собственной жизнью.
И до встречи с Тимуром эта уверенность в своем решении была абсолютной. Но теперь, глядя в его темные глаза, я понимала, что если все время ходить по краю, то однажды — сорвешься. И сорваться я
