превратилось в ночные свидания с отцом.
Все бы хорошо, но только очень тяжело просыпаться и не из-за того, что совсем мокрый, а из-за того, что сон кончился. Об этом надо помалкивать, потому что и так на меня смотрят как на ненормального.
Я перевернул матрас мокрой стороной вниз и перестелил одеяло.
Отец уехал к родственникам в Питер за несколько дней ш до Катаклизма. Он должен был прилететь через неделю, и вот уже двадцать лет его нет со мной. Мне хочется думать, что он тоже там, в городе на Неве, спит и видит странные сны, где я с ним говорю и где мы вместе сидим в кабине его самолета.
Мать умерла десять лет назад, но не из-за лучевой болезни, не от всей этой дряни, которой мы болели сразу после Катаклизма, а совершенно непонятно из-за чего. Я иногда думаю, что она умерла из-за того, что ей не хватило света.
Ее нашли утром отвернувшейся к стене с совершенно спокойным выражением лица. Очень спокойным, я бы сказал. И она ни разу мне не снилась.
А жизнь моя шла в подземельях между 'Соколом' и 'Динамо'. Я родился в Петербурге, когда он уже опять стал Петербургом, но прожил в этом городе совсем недолго. Родители давным-давно переехали в Москву. Мы жили рядом с 'Белорусской', и жить бы мне на богатой ганзейской станции, но судьба, что занесла меня под землю, повела меня дальше. Судьба поволокла меня дальше, за ганзейский барьер. Туда, где на трех станциях метро мы занимались самым нужным делом. Как говорил начальник станции 'Сокол': 'Мы выращиваем зерно, разводим свинью и консервируем слизь'. Это он говорил как настоящий начальник на праздниках. Наш начальник произносил это, взмахивая рукой, как взмахивали все прежние начальники, и будут ораторствовать будущие, если у нас, конечно, есть будущее в этом подземном мире. Я заметил, что все они говорят 'свинью', а не 'свиней', отчего-то они чувствуют себя увереннее, если слово свинья употребляется в единственном числе. Так им намного спокойнее.
Я свиней тоже не любил, свиньи меня всегда пугали, но деться от них было никуда не возможно. Не пчел же в тоннелях разводить.
А начальник станции 'Сокол' Бутов был крепким хозяйственником. Никто, кроме него, не удержал бы в повиновении своевольных свинарей, угрюмых собирателей грибов-слизней и техников типа меня. Власть начальника 'Сокола' простиралась до самой станции 'Динамо', где, впрочем, на швейном и кожевенном производстве хватало своих начальников, только пожиже и поменьше. А Бутов был велик и обширен в обоих смыслах последнего слова. Он даже бак с водой одной рукой поднимал. Я в детстве верил, что значок на картах 'забутовано', относившийся к заложенным тоннелям и закрытым вентиляционным шахтам, относится именно к его фамилии.
Слизь, впрочем, была не слизь, а загадочная плесень, помогавшая от многих болезней. Пищевая добавка, сначала вызывавшая ужас, а потом ставшая дорогим экспортным товаром.
День катился своим обычным путем. Да и было это одно название: день-ночь сутки прочь. При искусственном свете что день, что ночь все едино. Раньше говорили, что люди должны автоматически перейти на сорока восьмичасовые сутки. Но у всех получилось по-разному.
У нас, тех, что работали на плантациях чудо-семян, это были, наоборот, двенадцатичасовые сутки поработаешь немного, а потом спишь прямо в оранжереях.
А вот у свинарей все зависело от их подопечных: спят они, так и свинари ходят как зомби, а проснутся свиньи, так и свинари бодро бегают по звероферме. Друзей у меня было немного, но один стоил десятка.
Главным и лучшим был старый железнодорожник Владимир Павлович. Сперва он мне казался стариком, но это было следствие отношения к возрасту в юности, когда все, кто лет на десять старше тебя, кажутся стариками. Сейчас я понимаю, что дело заключалось еще и в том, что до Катаклизма он успел прожить какую-то взрослую жизнь, а я нет. А потом разница в возрасте, как это всегда бывает, стерлась.
Владимир Павлович ходил в железнодорожной форме. Мне это жутко нравилось, потому что спутать Владимира Павловича ни с кем было нельзя. Где он находил эту форму на смену сношенной, совершенно не понятно.
Всякий помнил наизусть историю метрополитена, на некоторых станциях ее даже заставляли учить детей, будто закон Божий. Поэтому все знали, что постановлением Правительства Российской Федерации от 3 января 1992 года № 4 (будто кто-то из нас помнил, что это были за предыдущие три!) метрополитен был передан в муниципальную собственность города Москвы. Был ликвидирован Главметрополитен МПС. То же самое произошло и с метрополитенами других городов, но сейчас до других городов нам не было дела.
И форма старого образца означала как бы прежнюю жизнь.
А Владимир Павлович ходил именно в мундире железнодорожника, и фуражка у него была старинная, с перекрещенными молотками на околыше. Я как-то спросил у него, что это за второй молоток. Владимир Павлович отвечал, что это французский ключ. Я застеснялся и не стал переспрашивать, просто пошел в библиотеку. Библиотека была старая, заброшенная, и там я еще мальчиком проводил время, когда мне было плохо или хотелось спрятаться. Я полистал разбухшие от сырости словари, и оказалось, что по-английски это monkey wrench. Он действительно раньше назывался паровозным, а сейчас его все называли просто разводной ключ. Я катал на языке это слово monkey. Смешное название, да.
Потом я придумал простое объяснение. Оно заключалось в том, что у Владимира Ивановича где-то было припрятано несколько комплектов старой формы. Именно старой! Может, он обнаружил на боковых ответвлениях путей или в депо тюк со старыми кителями и фуражками, потому что невозможно столько времени сохранять выданный тебе комплект.
Впрочем, нет. Не знаю, тут мистические вещи творятся: одна история про Серебряный поезд чего стоила. Еще баба Тома говорила мне, что раз в год по тоннелям. Проходит Серебряный поезд, и если впрыгнуть в него, то можно уехать из метрополитена далеко-далеко, в страну, где есть небо и живут там совсем по-другому.
У моего старшего товарища была и другая черта довольно странная.
Владимир Павлович удивительным образом умудрялся напиваться каждый день. Пили у нас редко, но буйно, с драками и долгими разбирательствами. А Владимир Павлович пил тихо и укромно, никому этого не показывая. Я думаю, что он и жил на станциях-факториях оттого, что здесь было налажено производство спирта. Конечно, эта привычка была непростой, обслуживая свое пьянство, Владимир Павлович проявлял удивительную изобретательность, но оставался тайным пьяницей.
'Пьян да умен, два угодья в нем', сказал как-то начальник станции 'Сокол', и точно руки у Владимира Павловича были золотые. Никто ему не ставил брагу в укор. Да и я любил с ним говорить после обеда, а вот поутру и вечером я Владимира Павловича не любил.
Но вольно ж мне было ругаться, ибо когда проживешь полжизни с человеком, особенно здесь, то понимаешь, что только смерть, точь-в-точь как в брачной клятве чуждых нам церквей, только смерть разлучит нас.
Иногда я представлял все пространство метрополитена: разодранное противоречиями, населенное ожесточенными людьми, готовыми продать друг друга за горстку патронов, чтобы потом набить ими рожок автомата Калашникова и убить еще кого-то. Когда я начинал думать так, то все время себя одергивал, говорил себе, что ведь там, за пограничным постом на 'Белорусской', живут точно такие же, как я, люди, ровно с теми же мыслями. И как только они кончают враждовать, оказывается, что все они сделаны из того же мяса и костей: и какие-то опереточные фашисты на 'Пушкинской', и мастеровые на 'Кузнецком мосту', и белые воротнички Полиса, и анархисты на 'Войковской'.
Куда мы денемся с этой подводной, вернее, подземной лодки, так говорил уже сам Владимир Павлович об окружавших нас людях. Я хотел подавить в себе чувство брезгливой ненависти к этим человеческим существам, потому что знал, что оно родилось из страха. Один священник, пришедший из подземных храмов под Елоховской, чтобы проповедовать нам Слово Божье, говорил, что я правильно думаю. И эту ненависть нужно переплавить в любовь! Я кивал в такт его речам, но знал, что ничего переделать в любовь я лично не смогу. Не тот я материал, чтобы оказаться годным для перестройки.
Священник, шелестя ветхой рясой, ушел в направлении занятой анархистами 'Войковской', станции с непростой историей, и с тех пор его никто больше не видел. По крайней мере, мимо нас он обратно не проходил. Уж не знаю, как и что с ним произошло, обратил ли он кого в свою веру или пожрали его в туннелях слизни. И никто знал. 'Войковскую' вообще у нас считали проклятой станцией во-первых, из-за
