Колдун из Салема

рванувшись, она встала на дыбы, разорвав вечерние сумерки испуганным пронзительным ржанием, и забила передними копытами.

Серая масса неотвратимо приближалась к лошади. Там, где она проползала по земле, грунт становился абсолютно гладким, как бы замерзшим. Трава и разные органические остатки исчезали, становясь частью ползущей серой массы, но их было слишком мало, чтобы утолить ненасытный голод этой твари.

Перед самой лошадью существо остановилось. Лошадь, почувствовав ноздрями мерзкий запах амебообразной массы, начала бесноваться, снова поднялась на дыбы и стала бить передними копытами, пытаясь достать ими существо.

Однако это продолжалось недолго.

Как только копыта животного коснулись серой массы, его движения резко замедлились. По телу лошади пробежала быстрая судорога, выражение ее глаз изменилось — вместо страха в них засветилась покорность, а испуганное ржание смолкло.

Дальше все происходило довольно быстро. Серая масса поползла вверх по ногам лошади, достигла ее туловища и начала его обтекать. Животное тут же умерло, быстро и безболезненно. Клеточки его тела были поглощены серой массой, превратившей их во что-то неведомое, нереальное. Уже через несколько секунд от лошади не осталось и следа, а серая масса увеличилась в размерах, превратившись в большую дрожащую кучу. Ее окраска была похожа на цвет свинца, застывшего сразу же после расплавления. После этого она вдруг перестала шевелиться.

Долгое время вообще ничего не происходило. Серое существо лежало абсолютно неподвижно, как будто было мертво. Размеренно текло время, отмеривая часы, быстро надвигались сумерки.

И лишь когда солнце начало медленно опускаться за линию горизонта, серая масса снова зашевелилась. Она начала дрожать и оседать к земле, образовывая при этом плоскую и огромную — более десяти метров в диаметре — лепешку. Казалось, что почему-то нарушилась ее внутренняя конструкция.

Затем она, словно огромная живая клетка, начала делиться на две части. Вначале наметилась тоненькая перегородка. Вскоре вдоль перегородки лепешка разорвалась.

Одна из этих частей — та, что поменьше — начала собираться в кучу. Серая слизь преобразовалась в какие-то конечности, затем стали вырисовываться руки, ноги, голова. Их очертания были нечеткими, как у глиняных скульптур, которые только начали лепить. Было похоже, что серая масса пытается воссоздать облик человека, которого она поглотила.

Серая слизь снова замерла на несколько часов, как будто ей требовалось время, чтобы собраться с силами. Затем два существа, на которые разделилась серая масса, начали двигаться, каждое в своем направлении. То, что было побольше и все еще представляло собой нечто бесформенное, поползло к лесу, поглощая на своем пути все, что ему попадалось. После него оставались лишь камни да безжизненный грунт — оно поглощало из земли все органическое на метр в глубину.

Вторая, человекообразная часть массы, шатаясь, поднялась на ноги и повернулась в сторону севера, к морю — в том направлении, откуда до него доносился призыв его господина.

Медленно, неуклюже, словно впечатывая стопы в землю, Шоггот пошел на этот призыв…

Подземному ходу, казалось, не будет конца. Потолок был таким низким, что я мог идти, лишь сильно согнувшись, а идущему впереди меня Махоуни не раз приходилось останавливаться и, чертыхаясь и фыркая, отодвигать в сторону некогда упавшие с потолка камни и комья земли, чтобы мы могли пройти.

Я не знал, сколько времени мы уже находились под землей. Мой новоявленный соратник провел меня через сакристию церкви в маленькое, захламленное всяким барахлом подвальное помещение, из которого еще дальше, вглубь земли, вела каменная, истоптанная тысячами ног лестница. Там мы просидели, как мне показалось, несколько часов, пока, наконец, Махоуни, вытащив часы, не сообщил, что солнце уже зашло и нам пора идти. Я несколько раз пытался с ним заговорить, чтобы узнать о нем побольше, но он либо вообще ничего не говорил, либо отвечал уклончиво. В конце концов я решил не тратить на это свои силы. Надо сказать, что ситуация, в которой я оказался, с каждой секундой нравилась мне все меньше и меньше. Не очень-то приятно было чувствовать себя отданным на произвол человека, о котором не знаешь ничего, кроме его имени.

В общем, мы продвигались по подземному ходу. Я пытался хотя бы приблизительно прикинуть, как далеко находится церковь от гавани (все мои знания о Дернессе практически ограничивались тем, что я видел из окна своего номера в гостинице), и, согласно моим оценкам, это расстояние составляло как минимум две мили, если не больше. Если этот туннель действительно был прорыт во времена викингов, то тем, кто это сделал, по-видимому, пришлось немало потрудиться.

Эту мысль сменила другая, не настолько отвлеченная: если этот туннель действительно такой древний, то находиться в нем нам с Махоуни было смертельно опасно.

Мы все время наталкивались на упавшие с потолка и стен камни, и не раз нам лишь с трудом удавалось расчистить себе проход. В некоторых местах, пожалуй, достаточно было лишь кашлянуть в неподходящий момент, чтобы ветхий свод всей своей тяжестью рухнул нам на головы…

Я отогнал леденящие душу мысли и сконцентрировался на шорохах, доносившихся до моих ушей. Здесь было абсолютно темно, и хотя Махоуни взял с собой из церковного подвала лампу, мы не решались ее зажечь. Впрочем, я вполне мог ориентироваться по шуму его шагов и звукам его дыхания.

Махоуни вдруг резко остановился и тронул меня за плечо.

— Мы пришли, — сказал он. — Пока что все нормально?

Я кивнул, и лишь через секунду до меня дошло, что он не мог увидеть это в темноте.

— Да, — сказал я. — Если мне удастся выбраться отсюда. Я вообще-то чувствую себя сейчас заживо погребенным.

Махоуни тихо засмеялся:

— Считайте, что все уже позади. Как раз перед нами — лестница. — Он на некоторое время замолчал. Я услышал, как он отодвигает в сторону камни и некогда обрушившиеся балки. — Будет лучше, если я вначале поднимусь наверх один и проверю, там ли уже Лавкрафт и его слуга.

— Он там, — мой голос прозвучал весьма уверенно. В действительности же я не знал, передал ли портье мое сообщение Говарду. Но перспектива остаться здесь в одиночестве внушала мне страх. Панический страх.

— Быть может, вы правы, Роберт, — пробормотал Махоуни. — А если даже и нет, нам все-таки следует держаться вместе. Пойдемте.

Я протянул руку, нащупал в темноте одежду Махоуни и — более резко, чем следовало бы, — потянул его назад.

— А что, если… если там светит луна? — спросил я.

— Не светит. Сегодня новолуние, — ответил Махоуни. — К тому же буря еще не скоро уляжется. Вы что, не слышите грома?

Я напряженно прислушался, но все, что я услышал, — это биение собственного сердца. У Махоуни, пожалуй, был более тонкий слух, чем у меня.

— Нет, — ответил я.

— Но гром все-таки слышен, — сказал он. — Ладно, пойдемте. У нас мало времени.

Он освободился от моей хватки, ободряюще ткнул меня кулаком в бок и пошел вверх по лестнице. Я, услышав его шаги по каменным ступенькам, осторожно нащупал ногой нижнюю ступеньку и поспешно последовал за Махоуни, выставив перед собой руки, как слепой.

В своей излишней поспешности я резко натолкнулся на него и, наверное, потеряв равновесие, полетел бы вниз по лестнице, если бы он молниеносно не схватил меня и не помог удержаться на ногах. Я вдруг начал различать его очертания, хотя пока он казался лишь черной тенью на темно-сером фоне. Последняя часть подземного хода, простиравшаяся перед нами, была уже не более метра высотой, но в конце брезжил свет.

— А теперь без шума, — прошептал Махоуни. — И держитесь все время за мной, понятно?

Не дожидаясь ответа, он согнул ноги в коленях и пополз дальше. Я последовал за ним.