– Не получится, – ответила я, ощутив вдруг прилив острой тоски. – Тетя Мириам, ничего тут не может получиться. Даже если мы сможем перебраться в зону D или С… И что? Ну больше будет еды. Ну чуть дальше от смерти. А так все то же самое – контролировать свои мысли постоянно, думать, как сесть и куда поставить ногу, каждую секунду трястись – ах, только бы не сняли балл, ах, только бы тренд не поменялся к худшему. Это же не жизнь…
– Знаешь, – сказала тетя Мириам, – когда я в юности мыла по ночам унитазы и еле доползала до дому, а в шесть утра нужно было вставать на смену, я тоже думала, что это не жизнь. Но это как раз жизнь и была. Потому что меня ждал Кайрат. И наш сын. В их глазах была жизнь. Это теперь жизни у меня нет. А тогда была.
– Да не люблю я его! – гаркнула я, понимая, куда она клонит.
– Э-э, девочка, а что вообще такое любовь?..
– Он необр… не умный! Не сильный! Не талантливый! Не крас… не привлекательный! Он как мужчина мне не нравится!
– Глупости говоришь. Как это – не сильный? Это же мужчина. Мужчина – это меч. А в мече – всегда есть сила.
Вот где, где она набралась этой доморощенной философии?!
– Не хочу я ничего!
Эту фразу я, кажется, опять сказала слишком громко, почти крикнула. Встала, отошла от тети Мириам, прижалась лбом к грязному оконному стеклу. Была осень, шел дождь, в лужах размокал мусор.
– Не хочу я ничего, – повторила я на тон ниже. – Ни во что не верю. Ничего не получится. Все бессмысленно.
– Вот это понятно, – спокойно сказала тетя Мириам, глядя сквозь меня бельмами глаз. – Ничего не хочешь и делать ничего не будешь. Это как раз понятно. Только ты с этим поосторожнее.
– С чем? – не поняла я.
– С тем, что ничего не будешь делать. Долго так не веди себя. Аллах рассердится и тебя подгонит. Может быть больно.
– Почему Аллаху надо меня подгонять?
– Ну а зачем Он тебя вернул с того света?
Я не знала, зачем.
– У Него есть планы на тебя. Не сиди сложа руки, девочка.
Я не послушала тетю Мириам и с каким-то мрачным наслаждением погрузилась в безысходную и беспросветную депрессию. Находилась я в этом состоянии до тех пор, пока меня действительно не подогнали.
Глава 5
Z
Преступность у нас в зоне Е, как вы уже поняли, практически отсутствовала, но иногда, конечно, что-то недозволенное происходило. «Спускать пар народу надо как-то», – говорил по этому поводу дядя Виктор. Время от времени случались, например, пьяные дебоши. Крайне редко кого-то избивали. Еще реже – насиловали. Если жертва заявляла в Системную полицию, приезжали копы. Во многом их визит был формальностью, Система сама понижала дебоширу или насильнику рейтинг до одного или до нуля баллов. Со всеми вытекающими.
Совершить у нас преступление означало совершить самоубийство. Нужно было дойти до крайней степени отчаяния. И еще нужно было отыскать в себе силы на дебош, а у нас, вечно голодных, полубольных двубалльников, сил, в общем-то, не было ни на что.
Мы были послушным туповатым стадом, готовым лизать руку (да что там руку, можно и сапог) тому, кто кинет биобулку. Если бы мне кто-то кинул биобулку в дорожную грязь, я бы достала ее и съела.
Мне всегда было интересно, почему у нас нет сумасшедших? От такой жизни люди должны были сходить с ума, но не сходили. Такой диагноз у нас врачи ставили так же часто, как «ожирение», и даже о самой профессии «психиатр» – в зоне Е никто никогда не слышал.
Хотя бывшему медбрату Вове, который присоединился к нам из-за коварства Нинки, психиатр явно бы не помешал.
Я его понимала как никто. Слететь с шести баллов до двух – это было жестко. Он поселился в соседнем с Серегой мужском секторе, устроился на работу на мусорный полигон и все свои крипты тратил на еду и дешевый алкоголь. Щеголеватый вид, с которым Вова приезжал к нам раньше из зоны С, он утратил быстро. Весь оброс и перестал бриться, ходил в изодранной одежде, всем хамил, в общем, уверенно шел по наклонной. Быстро худел, но силы, видимо, еще оставались: когда дядя Витя сказал ему добродушно: «Ты же потеряешь балл, дурачок, если будешь так себя вести», – Вова разразился потоком ругательств, а потом швырнул в дядю Витю стоявший на плите чайник. Метил в голову, но, к счастью, не попал, да и кипяток давно остыл, так что обошлось без жертв. Но Вову, по естественным причинам, начали сторониться еще больше.
Я жалела его. Мне казалось, что я одна тут его понимаю. Жертва подлости и предательства, привыкший к другой жизни, он не мог справиться с собой. Я сказала ему, что понимаю его. Это было вскоре после эпизода с чайником. Вова поднял на меня мутные с похмелья глаза, посмотрел внимательно, но ничего не ответил.
Деградация Вовы совпала с периодом Серегиных ухаживаний за мной, если можно их так назвать. Тот исторический разговор в кафе на Дымной улице, очевидно, означал, что мне сделано предложение. Теперь Серега каждый вечер встречал меня с работы и пытливо смотрел мне в лицо: не хочу ли я, дескать, что-либо ему сказать. Я изо всех сил имитировала загадочность Моны Лизы, максимально оттягивая момент объяснения.
– Дурочка, – говорила мне тетя Мириам, – глупостями занимаешься.
Но я не могла ничего с собой поделать.
Между мной и Серегой повисла и натянулась недосказанность, которая набухала с каждым днем, как нарыв. И однажды прорвалась.
Как-то поздно вечером, уже после ухода Сереги, в дверь постучали. Я открыла. На пороге стоял Вова. С искусственным цветком в руке. Непонятно было, где он его взял. Вова был здорово пьян и неуверенно держался на ногах.
– Ларррка! – рявкнул он, протягивая мне цветок. – Это т-т-т-тебе! Единственному человеку, который меня… ик! …ппп-понимает!..
С трудом мне удалось его выпроводить. Я поймала себя на мысли, что в глубине души польщена. В Вове было что-то, напрочь отсутствующее в Сереге, дерзость, инфернальность, что ли, не подберу другого слова. В общем, если бы выбирать, с кем прорываться из зоны Е, я бы прорывалась лучше с ним.
Тете Мириам Вова категорически не нравился.
– Ничего особенного в нем нет, – сказала она мне строго. – И нечего его жалеть. Пьяница и трус. Сам подлый, потому и жизнь подло с ним поступила.
Я была не согласна.
Трезвым Вова даже и не смотрел в мою сторону, видимо понимал, что согласно неким неписаным правилам мужских секторов я – Серегина. Но, когда напивался, начинал со мной заигрывать. Достаточно вызывающе, так, чтобы все видели. Не знаю, чего в этом было больше:
