– В школе. Я же рассказывала.
Отец печатает, как всегда, медленно, одним пальцем, шаря взглядом по клавиатуре, словно буквы меняются местами всякий раз, стоит ему отвернуться.
– Впервые слышу.
– Премьера в пятницу, – напоминает Сара.
Отец перестает печатать:
– Актовый зал, полный народу? Издеваешься? Ты хоть представляешь, какое это раздолье для заразы?
Неожиданно на глаза наворачиваются слезы. Хотя, казалось бы, какая-то дурацкая пьеса. И роль не главная. Сара быстро вытирается рукавом. Больно прикусывает губу. Мерный стук по клавиатуре возобновляется. Внезапно появляется Дейзи и трется мордочкой о ногу Сары – кошка словно чувствует тоску, которая изредка посещает хозяйку.
Позже Либби проявит недетскую чуткость и никак не прокомментирует слезы сестры.
– Про пьесу забудь, – резюмирует отец. – Единственное безопасное место здесь, в доме.
14
На четвертый визит в Санта-Лору, когда Кэтрин уже выруливает с больничной парковки, на сотовый ей вдруг звонит медсестра.
– Пациент из колледжа, – запыхавшись, повторяет она снова и снова. – Один из студентов. – На заднем плане царит суматоха. – В общем, он проснулся.
Паренек бродит по коридору в больничной сорочке, позади волочится оборванная капельница. Босые ноги шаркают по линолеуму, глаза щурятся от яркого света, а вокруг, в соседних палатах, другие пациенты продолжают спать. Зато их родители не дремлют: они бросаются в коридор и, затаив дыхание, смотрят на мальчика, словно тот восстал из мертвых. Кэтрин буквально видит переполняющую их надежду.
Однако вид паренька внушает тревогу. Ему восемнадцать, а выглядит как дряхлый старик. Походка вялая, суставы одеревенели, плечи ссутулились.
Он беспрестанно качает головой, точно силится понять что-то.
– Не складывается, не складывается, – шепчет он, озираясь по сторонам. Пальцы теребят щетину на подбородке.
– Ты в больнице, – говорит Кэтрин, единственный психиатр в округе. – Пролежал без сознания несколько дней.
Юноша недоверчиво хмурится.
– На самом деле больше, – произносит он.
С жертвами галлюцинаций надо действовать тактично. Ни в коем случае не спорить. «Естественно, ты слегка растерян», – внушает ему Кэтрин. Однако «растерянность» – не совсем точное слово. В голосе мальчика, напротив, сквозит странная уверенность.
– Меня нет уже очень давно, – добавляет он. На лице застыла нечеловеческая усталость.
– О чем ты? – настораживается Кэтрин.
Однако парень молчит. Впрочем, его бессвязная речь скорее напоминает мысли вслух. Внезапно Кэтрин осеняет: похоже, он воспринимает ее как галлюцинацию, как продолжение сна.
Она провожает его обратно в палату. Он просит пить. Медсестра приносит стаканчик.
Теперь парнишка сидит на кровати, уставившись в одну точку.
Кэтрин выскальзывает из палаты и звонит домой. Планы поменялись, она не приедет ночевать, к счастью, няня привыкла к подобным форс-мажорам. Трубку берет дочь.
– Мамочка, ты скоро вернешься? – Голосок у нее такой ласковый, звонкий.
У Кэтрин сладко щемит сердце, на глаза наворачиваются слезы. Мысли вдруг перескакивают на родителей паренька – надо их срочно уведомить.
Врачи сбились в кучку и что-то увлеченно обсуждают в вестибюле.
Кэтрин спешит обратно и обнаруживает пустую палату.
– Я же просила следить за дверью! – выговаривает она санитару на круглосуточном посту. Сама Кэтрин на автомате соблюдает регламент психиатрической клиники, но здесь обычная больница, где от пациентов не ждут подвоха.
– Я следил, – отвечает санитар. – Мальчик не выходил сто процентов.
В палату врывается сквозняк, колышет шторы – кто-то настежь открыл окно. Палата ни много ни мало на третьем этаже.
Пока со всей больницы сбегаются врачи, Кэтрин ясно осознает: какие бы тайны ни хранил мальчик, он унес их с собой навсегда.
У подоконника Кэтрин медлит, заранее зная, что увидит. Так и есть: мальчик ничком распростерся на земле, края сорочки разошлись.
Голые ступни выделяются мертвенной белизной. В свете фонаря под телом расплывается лужа крови. Даже с высоты очевидно, что у мальчика сломана шея.
15
Потом многие будут упрекать власти в бездействии. Однако кое-какие меры уже приняты. Составляются списки. Производятся расчеты. Болезнь зачастую сводится к математике: надо высчитать, как один случай вылился в три или четыре, а эти четыре – еще во столько же.
Тихая арифметика и монотонная регистрация имен в конечном итоге приводят к тому, что на тринадцатый день с момента первой вспышки болезни медсестра затянутым в одноразовую перчатку пальцем звонит в дверь дома, где живут Бен и Энни с малюткой.
В курсе ли супруги о ситуации в колледже?
Бен ощущает прилив адреналина.
Она явно нервничает, эта молоденькая девушка в зеленой форме, резиновых перчатках и с планшетом под мышкой.
– Ваша дочь здесь, с вами? – допытывается она.
– А в чем, собственно, дело? – спрашивает Бен. Однако в памяти всплывают многочисленные подробности, обрывки репортажей. Младенцу вполне по силам сузить мир до размера собственного горлышка.
– Обычная проверка. Мы опрашиваем всех, кто контактировал с зараженными. – Медсестра говорит как по писаному, словно отвечает вызубренный урок.
– Откуда нам знать, контактировали мы с ними или нет? – У Бена перехватывает дыхание.
Медсестра отводит взгляд, точно стыдится правды.
– Вам никто не звонил? – Она теребит цепочку, на которой блестит крохотный серебряный крестик.
Иногда Бену снятся кошмары, как будто его девочка умерла, и он просыпается с невыносимым ощущением пустоты в руках.
Проблема в молоке, признается наконец медсестра. В донорском молоке.
– Господи! – восклицает Бен.
Вся морозилка забита бутылочками с молоком, сцеженным из груди других женщин. А сколько уже успела выпить Грейси, если пустой тары набралось целый пакет.
– Одна из доноров могла подвергнуться заражению, – поясняет медсестра.
Позже Бен будет вспоминать выражение лица Энни до того, как на них обрушилась катастрофа, – открытое, лучезарное, безмятежное. Она держит Грейси на руках, подложив ладонь ей под голову, где еще не успели зарасти роднички. С ребенком страх ощущается в разы острее.
– Есть жалобы на самочувствие? – интересуется медсестра.
– О боже, – шепчет Энни, прижимая ладонь ко рту. – Боже мой.
Ей так неловко их беспокоить, оправдывается медсестра. Подвески на ее браслете бьются о планшет. Но лишняя осторожность не помешает.
– Вынуждена спросить, ваша девочка спит не больше обычного?
– В каком смысле? – Энни порывается сказать еще что-то, но вдруг захлебывается безмолвным плачем. Раньше такого не случалось никогда, сейчас происходит регулярно, хотя Энни всегда считалась самой спокойной в семье. Самой уравновешенной. Но теперь Бену приходится вклиниваться, брать на себя роль переводчика.
– Она много спит.
Даже сейчас одетая в летнее платьице малышка сладко посапывает, открыв ротик.
– Надо измерить температуру, – произносит медсестра.
Своих детей у нее нет. Это заметно по манере общения – подчеркнуто вежливой, отстраненной. В последнее время Бен с первого взгляда отличает бездетных от состоявшихся родителей, словно научился видеть незримые узы, объединяющие людей.
Медсестра держит градусник в паре сантиметров от лобика Грейс – без непосредственного контакта. Такими же термометрами пользовались в роддоме, когда тело малышки только приспосабливалось регулировать температуру, а конечности после длительного пребывания в воде медленно сокращались, как медуза в период миграции.
– Нам сказали, молоко стерилизовано, – бормочет Бен. – Разве его не должны стерилизовать?
Медсестра дрожащими руками стискивает термометр, стараясь держаться как можно дальше. В результате цифры в окошечке сбиваются, нужно начинать все заново.
– Какая-то накладка, –
