Руководство колледжа в растерянности. Неприятно осознавать, что к экстремальным ситуациям взрослые приспособлены не больше детей.
Никто не говорит, куда денутся другие студенты. Однако Мэй видит все из окна. Обитатели других этажей, навьюченные как мулы, потоком текут из общежития. Целый день по мостовой волочатся чемоданы. Целый день слышится отдаленный гул голосов, у обочины выстроилась колонна автобусов. Как при эвакуации.
Никто не произносит слова «карантин», но Мэй смотрит его в словаре. От итальянского quaranta giorni, сорок дней. Сорок дней – именно столько корабли не могли войти в порт Венеции, считалось, этого времени хватит, чтобы болезнь изжила себя.
В первый день изоляции двое сотрудников столовой приносят сэндвичи. На обоих белые одноразовые маски, голоса звучат невнятно, как у хирургов. Судя по тому, как один держит лифт, а второй выставляет на ковер коробки с сэндвичами, маневр они спланировали заранее из страха провести лишнюю секунду в опасной зоне.
Этаж как будто уменьшился. А студентов прибавилось. Постоянно хлопают двери. Щелкают выключатели. То и дело раздается топот босых ног, все раковины заплеваны, в воздухе витают волосы.
От напряжения кусок не лезет в горло. Мэй сосредоточенно жует салат, пока другие девчонки болтают и жалуются. Перечисляют, куда не могут пойти, с кем увидеться.
– Так тяжело, ведь раньше мы почти не расставались, – сетует девочка, чей бойфренд живет в соседнем корпусе.
Дни становятся длиннее, хотя прошли всего лишь сутки, – словно течение времени требует осязаемого перемещения в пространстве, где и без того яблоку негде упасть.
Мэй снова звонит мама.
– Ты зачастила, – говорит Мэй. Пережевывая сэндвич, она машинально прикрывает рот, хотя рядом никого нет.
– Я страшно беспокоюсь, – отвечает мама. Однако ее голос, настойчивый, тонкий, не успокаивает, наоборот, как будто ковыряешь больной зуб.
– Со мной все хорошо, – повторяет Мэй. Ее голос эхом отражается в пустом помещении. Ей разрешили взять единственную сумку в новую комнату – старая, где заболела Кара, опечатана желтой лентой. Ничто не смягчает звенящую акустику голых стен, не приглушает звуков.
– Они уже выяснили, в чем дело? – снова спрашивает мама.
Из коридора доносится топот – один из студентов носится взад-вперед в импровизированном забеге. Остальные зовут его Чудак Мэтью, чтобы не путать с другими Мэтью на потоке. Впрочем, бег – не самый плохой способ скоротать время.
– Нет, я же говорила.
Мать напряженно дышит в трубку.
– Люблю тебя, – произносит она с заметным усилием. В их семье не принято выражать свои чувства. Сказанная вслух фраза только усиливает напряжение, лишний раз напоминает о нависшей угрозе.
– И я тебя, – отвечает Мэй.
Потом она долго прислушивается к топоту в коридоре. Мэтью как-то обмолвился, что готовится к марафону. Ему нравится бегать босиком, как кенийцам или древним грекам, ведь так изначально заложено природой. Босые ноги шуршат по ковру. Ощущение времени возникает всякий раз, стоит Мэтью поравняться с дверью Мэй, его шаги, то удаляющиеся, то приближающиеся, отсчитывают минуты на манер ритмичного тиканья часов.
На второй день карантина на парковке появляется послание, отчетливо видное с десятого этажа библиотеки. Мелом или мукой кто-то огромными буквами вывел имя Айанна, а рядом – какой-то шифр или аббревиатуру. Белая надпись ярко выделяется на асфальте. Парень неподалеку запрокинул голову и, щурясь от слепящего солнца, ждет, когда его старания заметят. Мэй понимает, сколько времени, труда и усилий вложено в исполинские буквы. Ради нее никто так не гнул спину.
– На редкость пустая трата времени, – фыркает Чудак Мэтью. Босой, вспотевший, он стоит у окна и жадно пьет воду из термоса. – Согласна?
Рядом распахивается рама. Айанна, девочка с Барбадоса, в одной пижаме радостно машет «художнику». Айанна, в кофточке с V-образным вырезом, джинсах, с неизменным розовым педикюром, белозубой улыбкой и великолепной кожей, поражает естественной, безмятежной красотой. У нее очаровательный легкий акцент. Все парни без ума от Айанны, впрочем, девочки тоже, они даже не сердятся на подругу, ведь та притягивает не столько внешностью, сколько своим очарованием, лучащейся добротой. Айанна единственная приветливо общается с Мэй в коридоре.
При виде Айанны паренек на парковке вскакивает и принимается махать двумя рукам – так потерпевший крушение призывает спасательный вертолет. Айанна кричит что-то, но он не слышит, прикладывает к уху ладонь. Вскоре они уже болтают по телефону, но продолжают махать, словно разговаривают по самодельному переговорному устройству из консервных банок.
Внезапно Мэй охватывает тоска, стремительная, как адреналин. Она задергивает шторы и звонит старой подруге Катрине. Надо было ехать с Катриной в Беркли. Или в Калифорнийский институт искусств, как она и хотела, и заниматься тем, что ей действительно по душе: живописью или рисованием, а может, и тем и другим. «Вот облом!» – восклицает Катрина, выслушав рассказ про Кару и остальных, и Мэй чувствует, как подруга отдаляется от нее. Чужое слово «облом» режет слух. Все постепенно отдаляются.
В тот же день приходят два новых врача. Первая – какой-то эксперт с Восточного побережья. На ней зеленая медицинская форма, зеленые перчатки и плотная кремовая маска – чистенькая и хрустящая, прямо из упаковки.
Врач проверяет у студентов глаза, горло, сердечные ритмы. Похоже, ее совсем не радует, что больше никто не заболел.
– Иногда инкубационный период затягивается, – поясняет она, словно человеческое тело – инструмент для измерения времени, хотя отчасти так и есть. – Чем дольше проявляется болезнь, тем выше ее шансы распространиться.
Когда приходит очередь Мэй, женщина протягивает ей маску с болтающимися эластичными петельками и предупреждает:
– Носить, не снимая.
Врач держится настороженно, словно имеет дело с опасными химикатами, а не с людьми. Мэй наблюдает за ней – сказывается привычка наблюдать за стюардессами в режиме турбулентности: если те наливают кофе, значит все в порядке, нервничают только неопытные. Однако, судя по напряженному, сосредоточенному лицу врача, опыт дает обратный эффект.
– Никаких физических контактов, – продолжает врач. – Никаких поцелуев. И секса.
Мэй заливается краской. В некоторых вопросах она так и осталась ребенком.
Потом наступает черед второго специалиста – психиатра или вроде того. Мэй расспрашивают, как вела себя Кара незадолго до смерти.
– Не знаешь, она не получала никаких тревожных известий?
– Мы мало общались, – признается Мэй.
– Ее что-нибудь угнетало?
– Если и угнетало, мне она не докладывала.
– А другие ребята? – не унимается психиатр.
– Мы практически не общались.
Из-за масок узники общежития начинают еще больше походить на пациентов. Горячее дыхание обжигает щеки, осознаешь каждый свой вздох и невольно задумываешься, как хрупок этот ритм. Какая ирония – вместо того чтобы рассеять страхи, маска сделала их более осязаемыми.
Тем временем по этажу распространяется новый недуг – невыносимая скука.
В окно библиотеки Мэй подолгу глядит на озеро, мелеющее прямо на глазах. Засуха обнажила песчаный берег, усеянный обломками, среди фрагментов старых лодок, утонувших много лет назад,
