Я слишком хорошо знаю своё стадо. Вы боитесь долгих ночей и сбиваетесь в кучу, теплее и не так страшно. Кто пожирнее, тот держится в серёдке, там, где трудно достать, у них крепче рога и толще шкура, он надеется, что это защитит. А те, кто послабее, те ближе к тьме и к лесу; они дрожат и мочатся от страха, ещё не заслышав моих шагов.
Они боятся и ждут меня покорно, и, когда я приближаюсь к ним, они не смеют бежать, нет, не смеют. Ведь я могу разгневаться и забрать не одного для моего голода, а многих для моего сердца. И когда я иду среди своего стада, в запахе ночного липкого страха я слышу всегда лишь одно: «Только не меня, только не меня, только не меня!» Вы боитесь даже бежать. Вы отворачиваетесь, когда я выбираю. Вы затыкаете уши, чтобы не слышать песню моих зубов и визг живого мяса. И всегда найдется тот, кто подтолкнёт ко мне вместо себя другого, всегда будет тот, кто скажет «он за меня». Такими вы были всегда и такими будете. Ведь я вырастил вас.
Я вырастил вас послушными и воспитанными, и это так, ни овен, ни телец не должен сопротивляться жребию своему. А если кто хочет иначе, то его затаптывают свои же, те, у кого покрепче рога. Ведь пастух должен быть сыт, только…
…сытый, он хочет спать.
Я очнулся.
Луна, от ламп в стороны скелетные тени, тихо и тепло. Рука только немного подраспухла, но это ерунда, мелочь. Пилить руку не буду, нечем. Перегрызать тоже. Хотя…
Я вдруг понял, что если отгрызть всего лишь большой палец, то вывернуть ладонь из наручника реально. Правда, я сильно сомневался, что у меня это получится. На всякий случай попробовал, так, куснул немного палец у основания. Укусил не до крови, но получилось больно, понял, что не смогу. Через пару дней, пожалуй. Надо хорошенечко впасть в отчаянье и тогда…
В коридоре послышались шаги. Кто-то медленно хромал по коридору в сторону моей палаты со слоником. И что-то волочил по полу с железным лязгающим звуком. Я сразу узнал этот звук – такой получается от волочения по кафельному полу пожарного топора. Того самого, с длинной красной ручкой, канадского.
Столетов. Вернулся. Они всё-таки отправили ко мне Столетова. Ладно, сами напросились…
Дверь скрипнула, и в палату вошёл Лисин.
Я почему-то не испугался. Не знаю уж почему.
Лисин был одет в камуфляжную форму и вооружён здоровенными пневматическими ножницами оранжевого цвета. На шее у него блестело тяжёлое ружьё, диковинное ружьё, я раньше таких и не видел. Трёхстволка.
– Привет, – сказал Лисин.
Он кинул ножницы на кровать, установил ружьё к стене и сел рядом со мной.
– Привет, – сказал я.
– Как дела? – глупо спросил Лисин.
– Паршиво, – ответил я.
– Знаю, что паршиво. Но ничего, мы это исправим. Давно пора тут всё исправить.
– Как?
– Исправим, пришло время исправить…
Лисин посмотрел на мою руку, прикованную к кровати.
– Так и знал, – сказал он. – Юлечка…
– Что? – не понял я.
– Видел её два часа назад, – пояснил Лисин. – Чехол для наручников расстегнут, наручников нет. Юлия Владимировна, ай да Юлечка…
– А она кто?
Лисин поморщился.
– Она… Она как бы… Это у них семейное. Видишь ли, ее прапрапрадедушка…
Я звякнул браслетом.
– Ах да, – кивнул Лисин. – Забыл, сейчас исправлю…
Он поднялся на ноги, взял ножницы и начал с ними колдовать. Затем занялся наручниками. Я думал, что Лисин будет перекусывать цепочку, но получилось по-другому, Лисин взялся ножницами за дужку наручников, ножницы зашипели и перекусили дужку, рука освободилась.
– Пневматический болторез, – прокомментировал Лисин. – Незаменимая вещь, рельсу можно перекусить. От узкоколейки.
Лисин отбросил болторез в сторону. А я бы не отбрасывал, знатная штука. Я потёр запястье.
– Когда-то предки Юлии Владимировны приняли печать, – сказал Лисин.
– Кого печать?
– Да, есть тут у нас один… – Лисин поёжился. – Ты, наверное, сам уже догадался. Давным-давно, еще в восемнадцатом веке, два брата бежали с Невьянских заводов… слыхал про такие?
– Ну да, слыхал. Это на Урале. Там Каменная Девка всем заведует.
– Точно, – улыбнулся Лисин. – Так вот, из Невьянских заводов бежали два брата. Шли они не по дорогам – чтобы не поймали, а лесом. Хотели на север уйти, да замутило их, видимо, и вышли они к Белой Косе, у самого холма вышли. Место тут глухое было, вот и решили братья поставить на берегу заимку да и пожить годков пять, обсмотреться, что да как. Стали лес валить да избу ставить. Тут и началось…
Я слушал.
Тут и началось. То бревно сорвётся – и на ногу, то пила лопнет и руку рассечёт, то топор потеряется, то сгниют углы в одну ночь. Как ни пытались братья, а избушку выставить так и не смогли. Собрались они уходить из этих мест, последнюю ночь ночевали, сидели у костра, думали, дальше куда подаваться. И тут из леса к ним вышел старичок.
Старичок смородину не стал пить, посмотрел на братьев и сказал, значит, что научит умению плотницкому, избы ставить, мосты, остроги, да хоть что. И удача будет и в ремесле, и в жизни, и достаток, и долголетие, и жена-красавица. Только вот надо сделать вот что. Пусть один брат убьёт другого, разрубит его на части и отнесёт в лес, положит на тёплый камень. И кто первый убьёт брата своего, тому и прибытки все. Рассердились братья, прогнали старика прочь и спать легли.
Но один брат проснулся раньше, посмотрел он на своего спящего брата и подумал, что надоело ему по земле скитаться, надо и на месте определяться. А ещё подумал, что если не он убьёт брата, то брат точно убьёт его. Взял он топор и сделал так, как старичок велел.
И так все и случилось – стал брат отличным плотником. И дом поставил, и женился, и стал мосты строить, и жить-поживать. Скоро вокруг его дома завязался городок, и люди в нём жили богатые и вольные. Всё у них хорошо было, до ста лет жили, скотина плодилась, и ореховые сосны даже росли. Вот только иногда, не часто, когда раз в семь лет, а если годы холодные, то и в десять, надо было кормить Того, кто живёт в лесу. Он сам указывал, кого следует выбрать, у дверей его находили мёртвую белую птицу. А потом… Потом оставалось только построить мост, оставалось только проводить счастливчика к
