В ответ я пожала плечами и мельком посмотрела на стоящий на печи дымящийся чайник.
— Знаю, знаю, — верно истолковала мой взгляд Нейя, — с полки мешок подай, третий слева.
Пока я бегала за мешком (оказавшимся на поверку достаточно тяжелым), наяда успела не только заварить чай, но и разлить его по двум зеленым чашкам. Прозрачная плошка с тягучим медом довершала картину.
— И пряники, — прокомментировала свои действия женщина, забирая у меня мешок и выставляя на стол глиняную миску.
В мешке действительно оказались пряники. Облитые какой-то странного цвета глазурью, они были сделаны в форме звезд и полумесяцев.
— Лоен принес, — сказала Нейя, — сторговал где-то за баснословную цену. Небось опять с юшцами виделся.
Пользуясь случаем, я стащила из миски приглянувшийся мне пряник и с удовольствием надкусила его блестящий бок.
К моему вящему восторгу, пряник оказался с начинкой. Яблочное повидло, выполнявшее роль оной, было сварено как надо — без обилия сахара и с добавлением корицы.
— Вкусно, — зажмурилась от удовольствия я. Женщина, с улыбкой наблюдавшая за моими действиями, расцвела.
— Мне очень приятно видеть в своем доме человека, который так искренне радуется мелочам, — сообщила она.
Внезапная откровенность невесть отчего заставила меня устыдиться и уткнуться носом в чашку. Из чашки вкусно пахло смородиновым листом и мятой. А еще…
— Вишневые веточки? — Я вопросительно взглянула на Нейю.
Женщина ответила не сразу, прежде изучив меня внимательным взглядом. А затем неожиданно поинтересовалась:
— Хорошо в травах разбираешься, значит?
Я передернула плечами и честно призналась:
— Не особо. Чему-то научена, что-то читала, о чем-то не имею ни малейшего представления.
— А кто тебя учил? — последовал следующий вопрос.
Прежде чем ответить, мне пришлось собраться с мыслями. Затрагивание настолько болезненной темы не могло пройти бесследно.
— Госпожа… госпожа Мирьям. — Голос осип, и, чтобы продолжить, мне пришлось откашляться. — Она жила под Майкорсом. Взяла меня на обучение.
— Надолго?
— На два года, — грустно улыбнулась я, — почти на два года…
Спустя три дня после похорон из нашего дома вынесли последний стул. Не постыдились разобрать даже печку — пронюхали, что травницы хранят там особо ценные ингредиенты. Но просчитались — не настолько богаты мы были.
Стоя на пригорке, я сжимала в руках небольшую дорожную сумку и, наблюдая, как занимается пламя на прохудившейся соломенной крыше, думала, как жить дальше.
Нет, можно было, конечно, спуститься и сообщить охреневшим жителям поселка, что они не правы. Да вот только жила я здесь на хромых птичьих правах, и они это прекрасно знали. Особенно староста — полуглухой старик Мартис, захаживающий, бывало, к нам за мазью от ревматизма. Каждый раз, сидя на низкой лавке для посетителей и наблюдая, как я хлопочу у печи, он интересовался, кем я прихожусь госпоже целительнице. Та до поры до времени культурно отшучивалась, но я была уверена, что наступит день, когда шутки закончатся и придется держать ответ.
Но день не наступил.
Больше не мешкая, я закинула сумку на плечо и, бросив последний взгляд на полыхающий дом, сбежала с пригорка.
Мне срочно нужна была лошадь.
Дождь глухо барабанил по крыше. Недопитый чай в чашке давно остыл, надкусанный, но так и не съеденный пряник сиротливо приютился рядом. Словно пытаясь нарушить повисшее после моего рассказа молчание, наяда зажгла свечу, и теперь причудливые отблески прыгали по стенам.
— Вот так, — печально констатировала я, все еще сжимая в руках чашку. — А затем я приехала в Майкорс, сняла комнату. И завертелось…
Женщина задумчиво кивнула.
— Как все получается… Выходит, у каждого была своя война.
Вновь повисло тягучее молчание, которое в силу природного любопытства теперь пришлось разбавлять мне.
— Вас ведь тоже затронуло. Мне Майлс рассказывал.
— Про лагерь, что ли? — отмахнулась женщина. — Да, было дело. Для большинства. А у нас, наяд, были свои задачи.
— Какие?
Прежде чем ответить, Нейя повертела в руках кружку, заглянула в нее, точно надеялась увидеть что-то кроме недопитого чая, и наконец отозвалась:
— Наша жизнь нам не особо принадлежит, у нас слишком ценный дар. Его предпочитают использовать… в общественных целях. Только вот цели изменились.
Я безмолвствовала, боясь нарушить тот хрупкий кокон доверия, который возникает между женщинами вне зависимости от возраста, стоит только этим женщинам остаться наедине. Такие разговоры случаются редко — слишком редко, чтобы пренебрегать ими.
— Мы умеем лечить, — тем временем продолжала женщина, — не только тела, мы лечим души. И зачастую выходит так, что к моменту, когда душа исцелена, от наяды остается только тело. — Она грустно улыбнулась. — Многие так и доживают свою жизнь: не чувствуя и не ощущая. Только существуя. До конфликта с Марилоном нас предпочитали использовать как искусных лекарей для высокопоставленных особ — лордов, членов королевского Совета… Мы и лечили. Кто бы знал, что их волновало — измены, любовницы, ревность, злоба, обида. Но мы лечили. А потом пришла война, и мы вновь лечили. Тех, кто хотел забыть ужасы конфликта, — беженцев, лишившихся крова. Детей, оставшихся без родителей. Жен, потерявших в одночасье мужей и кров. Всех, кто хотел забыться. Многие из нас оставили свой дар там, в этих людях. Но поверь, это куда приятнее, нежели знать, что ты тратишь себя для исцеления какого-то высокопоставленного выскочки от беспочвенной ревности. Это правильнее. Ценнее.
Я сцепила в замок похолодевшие руки. Слишком нагим получался разговор, слишком многое обнажалось в этом неверном, дрожащем свечном пламени. На этой кухне с выскобленным полом и синими занавесками. В этом уютном доме с геранью на окнах.
К тому же было кое-что еще, что я проигнорировать просто не могла.
Ожидание взаимности. И осознание, что она поймет.
На принятие окончательного решения ушло всего полстука сердца.
— Я не хотела выходить замуж, — выпалила я как на духу, — совсем не хотела!
Отвернувшаяся было к окну женщина повернула голову и внимательно посмотрела на меня.
— Расскажешь? — тихо спросила она.
И то ли повисшая
